«Вы будете лечить людей в погонах?»

Откровенный рассказ белорусского врача.

В первую неделю ноября в Минске задержали более 60 медсестер и врачей — онкологов, травматологов, стоматологов, рентгенологов и других специалистов. Около десяти из них вернулись к своей работе лишь спустя 12−15 суток — столько по решению суда они должны были провести под арестом за то, что хотели выразить свое несогласие. Среди них — и Станислав Соловей.

Станислав работает оперирующим гинекологом в 3-й городской клинической больнице Минска. Этой весной ему пришлось стать инфекционистом, чтобы вылечить сотни пациентов с коронавирусной пневмонией. 2 ноября он пришел к зданию БГМУ, чтобы встретиться с коллегами и поддержать отчисленных студентов-медиков. В тот же вечер его задержали, на следующий день — осудили.

В интервью tut.by Станислав Соловей рассказал, с кем ему довелось провести 15 суток ареста и каково после них возвращаться к привычной работе, какие вопросы оперативников из РУВД удивили больше всего и почему во время перевода в изолятор в Барановичи он вспоминал Солженицына.

«В гинекологию привела череда случайных совпадений»

Коллеги и пациенты Станислава Соловья называют его одним из лучших оперирующих гинекологов Минска. В гинекологию, рассказывает врач, его привела «череда случайных совпадений». На младших курсах он увлекался онкологией, но после обучения на летних курсах понял, что в этой сфере может быстро перегореть:

— Я всегда был излишне активный, а онкология — это сугубо плановая дисциплина, которая не терпит спешки.

После легкого разочарования и «мягкого варианта депрессии» Станислав встретился со своим соседом по лестничной клетке. Он был врачом и, по мнению Станислава, одним из сильнейших гинекологов Беларуси.

— Однажды мы с ним разговорились, и он предложил прийти к нему на дежурство в отделение, посмотреть, что это такое. Тогда я немного познакомился со специальностью изнутри. И на пятом курсе решил, что буду подавать документы на акушерско-гинекологический поток. Одногруппники не поверили, подумали, что я шучу.

Всего это направление выбрало 24 человека. Среди них — лишь двое парней.

— Это не самый популярный поток среди ребят. Хотя по большому счету гинекология в стационаре — это хирургическая специальность. Ты можешь целый день не выходить из операционной, что даже чисто физически довольно непросто. Кроме этого, специальность требует довольно крепких нервов и большой выносливости. По моему мнению, ее зря считают женской. Если посмотреть на Европу, то в десятке сильнейших оперирующих гинекологов в лучшем случае будет одна-две женщины. Не каждая согласна идти на такие жертвы и готова жить работой. Хотя, например, один из лучших российских оперирующих гинекологов — именно женщина. В Оттовском институте (Научно-исследовательский институт акушерства, гинекологии и репродуктологии им. Д. О. Отта в Санкт-Петербурге) работает Анна Алексеевна Цыпурдеева. Она берется за самые сложные случаи, от которых отказывается чуть ли не половина России. При этом она всегда спокойна и невозмутима. Я ездил к ней на учебу, работать под ее крылом — одно удовольствие.

«Очень скучаю по работе гинекологом, но понимаю, что сейчас так надо, нужно работать с COVID-19»

О своей специальности, работе и возможностях научиться новому Станислав, кажется, готов рассказывать часами. Три года он был связан с РНПЦ «Мать и дитя», сейчас — уже пятый год — работает в третьей больнице Минска.

— В первую волну COVID-19 третья больница одна из первых стала принимать пациентов с коронавирусом. Вам было сложно перестроиться на работу инфекционистом?

— И да и нет. Я очень люблю свою работу, это мое основное хобби и очень важная часть жизни. Поэтому отсутствие возможности делать операции стало не самым приятным моментом, несмотря на то что зарплаты врачей, например, увеличились.

Лично мне было довольно легко привыкнуть к работе в средствах индивидуальной защиты, поскольку обычно в операционной ты все равно одет в несколько слоев одежды, при некоторых операциях мы надеваем непроницаемые костюмы а-ля «маленькие передвижные бани», поэтому я очень устойчив к жаре и довольно вынослив. Не сказать что мне тяжело далось это физически, но морально — да.

Некоторое время я чувствовал себя достаточно беспомощным, поскольку в самом начале мало кто понимал, как лечить пациентов с COVID-19. Весь процесс в какой-то степени превратился в тяжелый вариант рутины. В обычное время у тебя есть пациенты с разными заболеваниями, им нужны разные операции. Да, сейчас они тоже уникальны. Например, у нас была пациентка, которая инфицировалась коронавирусом сразу после курса химиотерапии, у нее практически полностью отсутствовал иммунитет. Очень долго мы ее лечили, благо успешно.

Тем не менее сейчас дни мало отличаются друг от друга, как будто наступил сплошной день сурка, особенно когда коллеги выходят из строя и появляется много дежурств.

В плане знаний мы все были в равных условиях, ориентировались на те немногочисленные данные, которые уже были. Скажем, врач с 10-летним стажем был ничем не лучше того, кто только что пришел из университета. Прошлый опыт в этой ситуации был мало применим. Сейчас, во время второй волны, мы работаем чуть по-другому.

— С новыми протоколами работать стало легче?

— Большинство пациентов поправлялось и в первую волну, выздоравливают они и сейчас. В новых протоколах мы стали чуть активнее использовать гормоны. И очень резко ограничили использование антибиотиков.

Сейчас для их назначения должны быть четкие показания. Я считаю, это правильно, потому что вылечить коронавирусную инфекцию — это полбеды. Проблема в том, что из-за частого использования антибиотиков живущие в нас бактерии начинают к ним привыкать. И то количество лекарственных средств, которое мы использовали в первую волну, может сковать по рукам многие специальности. Условно говоря, если почти весь город переел антибиотиков, шанс того, что в течение года они будут эффективны, очень небольшой. Соответственно, если человек болеет каким-нибудь инфекционным заболеванием и для его лечения нужны антибиотики, к которым развилась устойчивость, чем лечить?

— Вы скучаете по своей основной специализации и обычной рутинной работе?

— Я не считаю, что у меня была рутинная работа. Для меня она любимая. Я очень по ней скучаю, но понимаю, что сейчас так надо, нужно работать с коронавирусом.

— В самом начале первой волны моя коллега пугала нас: ситуация сложная, скоро от коронавирусной инфекции нас будут лечить гинекологи, офтальмологи и так далее. По факту так и получилось.

— Да. Хотя я был скептиком и считал, что COVID-19 станет локальной инфекцией вроде лихорадки Эбола, что этот вирус нас особо не коснется. Но по итогу получилось наоборот. Как шутил мой коллега-офтальмолог, самое сложное для него — понять, где у легких можно найти глаза.

В нашей больнице только роддом остался работать по своему профилю. Хирурги, гнойные хирурги, офтальмологи, гастроэнтерологи, кардиологи и другие коллеги работали с коронавирусными пневмониями.

— Обычные патологии никуда не исчезли, а плановая госпитализация была временно приостановлена. Когда летом больницы вновь стали «чистыми», вы наблюдали большой наплыв пациентов?

— Гинекология более терпелива к данным ситуациям. Некоторые плановые операции можно оттянуть без глобального риска для здоровья. Даже кровотечения есть возможность заглушить гормональной терапией и выиграть несколько месяцев. Но в плане хирургических болезней и других заболеваний плановая операция может превратиться в экстренную, и это может иметь нехорошие последствия.

Тот же РНПЦ онкологии и медицинской радиологии имени Н.Н. Александрова свою работу не останавливал. На мой взгляд, тем стационарам, что не были перепрофилированы, работать было чуть сложнее, поскольку главное — не пропустить COVID-19 к себе в клинику. Нам в этом плане проще: мы знаем, что все наши пациенты заражены. А вот те, кто пришел на плановую операцию, но COVID-19 у них никак себя не обозначил, могут инфицировать соседей по палате, персонал, да и сам человек будет сложнее восстанавливаться в послеоперационном периоде. Это очень сложная задача — как, не останавливая плановую помощь, особенно в онкологии, кардиохирургии, где время работает против пациента, сделать это максимально безопасно.

«Как при жестком дефиците кадров можно выбивать из профессии будущих врачей без оснований?»

— 2020 год белорусы проживают на максимальной сложности. Многие говорят о двух «бедах». Первая — коронавирус, и вы столкнулись с ним максимально близко, лицом к лицу. Вторая — политический кризис в стране и, как следствие, задержания, административные аресты. Вас она тоже затронула.

— Скажем так, познакомились.

— Первый раз вас задержали в воскресенье, 13 сентября. После этого врачи МНПЦ хирургии вышли на акцию солидарности с вами и другими коллегами. Были удивлены?

— Мягко говоря, да. Тогда было задержано пять врачей. На то время я знал лично только одного из них. До сих пор не понимаю, чем на тот момент мое задержание отличалось от задержания инженера, предпринимателя или программиста. Хотя видеть солидарность коллег было приятно и, честно говоря, неожиданно. В тот раз все ограничилось штрафами.

— 2 ноября медики вышли поддержать отчисленных студентов БГМУ, вы — в их числе. Почему решили, что должны быть там?

— В нашей стране не хватает более четырех тысяч врачей. Существует серьезная проблема с оттоком кадров. Даже со своего выпуска я могу назвать человек 30, кто уже уехал из страны.

Когда смотрю на коллег, особенно из отделения реанимации — одного из сложнейших по своему профилю, то вижу сильное расслоение между людьми старшего и более молодого возраста. Среднего у нас практически нет.

По большому счету оперирующие врачи входят в свою лучшую форму в 35−45 лет. В этом возрасте у тебя уже большой опыт, руки натренированы, и ты еще можешь пахать, по многу часов стоять в операционной в неудобных позах, на что нужен определенный запас здоровья. Но у нас средний возраст практически выпадает, очень многие врачи и медсестры уезжают или уходят из специальности сразу после отработки распределения.

Как при жестком дефиците кадров можно выбивать из профессии будущих врачей без оснований? Я не понимаю. Скорее, это была моя реакция на то, что я считаю неправильным.

Кроме этого, в университете нас учили, что врач аполитичен. Нам без разницы, кого лечить, пускай даже самого страшного преступника на Земле. Есть суд, он и решит, что с ним делать. А мы должны оказывать медицинскую помощь.

Поэтому отчисления из родного университета по политическим мотивам кажутся парадоксом. Из-за академической неуспеваемости — да, это понять можно. Ты ходишь на марши, не уделяешь времени учебе, получаешь плохие оценки, и тебя отчисляют — в принципе все справедливо.

Да и назвать нашу прогулку маршем у меня язык не повернется. Это была полуспонтанная встреча тех, кому не все равно. Я вообще не думал, что на нее кто-то отреагирует. Хотя это уже неважно.

В протоколе задержания сказано, что в течение 20 минут мы шли колонной, размахивали флагами, выкрикивали лозунги. В это время мы действительно шли, но ни криков, ни атрибутики не было. Разговаривали, обсуждали насущные вопросы.

В какой-то момент подъехала машина, из громкоговорителя мы услышали: «Ваша акция не согласована, разойдитесь». Буквально через пять секунд рядом остановился бус, из него вышли товарищи в черном и сказали: «Стоять».

— Само задержание по сравнению с сентябрем было более жестким? Или, наоборот, адекватным, учитывая, что все были осведомлены: это медики?

— Оба моих задержания — тьфу-тьфу-тьфу — прошли так, что, кроме претензии к самому факту задержания, ничего другого я предъявить не могу.

— В суде над вами была моя коллега Катерина Борисевич, она отметила, что процесс длился 17 минут, на принятие решения о 15 сутках у судьи ушло еще около трех минут. Как вы восприняли это решение?

— Хоть у меня и неспокойный характер, я учусь воспитывать в себе определенную флегматичность. Смысл переживать, если ты не можешь изменить ситуацию?

Когда во время задержания остановился бус и раздалось «стоять», я в принципе понимал, что чем-то таким это все и закончится. Ожидал, что могу получить «сутки», ведь у меня уже есть один эпизод по статье 23.34 КоАП. В выписке протокола апелляции звучало что-то про воспитательный момент. Вот скорость суда немного удивила — я рассчитывал, что это будет более длительный процесс.

— На ваш взгляд, почему сначала врачей не наказывали, а сейчас «щедро» раздают им по 13−15 суток?

— За последний месяц только сотрудников РНПЦ «Кардиология» и некоторых других врачей отвезли в РУВД и отпустили. Даже в августе врачей задерживали. Был реаниматолог из БСМП Богдан Шильниковский, которого увезли после цепи солидарности медиков у БГМУ. После Окрестина он приехал к себе на работу в реанимацию, но уже в качестве пациента.

То есть массовых задержаний не было, но они все равно присутствовали. После этого пошла волна солидарности, коллективы подписывали открытые письма с призывами остановить насилие, прекратить использование машин с медицинской символикой представителями силовых структур не по прямому назначению.

— Что для вас, выносливого оперирующего врача, оказалось самым сложным в ИВС на Окрестина и в Барановичах?

— Тут нужно разделять теплое и мягкое. Я действительно вынослив физически — спасибо детству и занятиям каратэ. Работа в больницах тоже непростая: ты можешь прийти на смену в 8 утра понедельника и уйти домой только в 16 часов вторника. И так — несколько раз за неделю.

Физически у меня было еще одно преимущество: после перенесенного COVID-19 я до сих пор не чувствую запахов. Чем бы там ни пахло, это прошло мимо меня. Умение спать в более сложных условиях тоже не сильно большая проблема, к еде я неприхотлив. Да, кофе не хватало, но его отсутствие пошло мне на пользу.

Больше всего напрягал информационный вакуум. Даже не то, что ты не знаешь о происходящем в стране, а неизвестность, как там родные.

Отсутствие элементарных передач, возможность почистить зубы только на восьмые сутки — сомнительное удовольствие, конечно. Кстати, мы нашли лайфхак: жесткая туалетная бумага очень эффективно снимает налет с зубов.

Еще больше напрягало отсутствие очков. В текущих реалиях, если у кого-то хорошее чувство юмора, для клиники лазерной коррекции зрения можно сделать хорошую рекламу: «Исправь зрение — и сиди спокойно».

Если нашел чем заняться, то в принципе все не так печально. Несколько дней я был в одной камере с коллегами. Многих знал долгие годы, мы давно не виделись, поэтому хорошо пообщались.

Не сказал бы, что в изоляторе в Барановичах особо тяжело. По сути, там был собран клуб по интересам. Соответственно, тем для разговора было предостаточно. С книгами и сканвордами возможностей разнообразить время стало больше.

«Даже те, кто попадает случайно, выходят из этих заведений не с теми мыслями, на которые рассчитывает наша правовая система»

— После задержания врачей 7 ноября многие шутили, что сейчас на Окрестина можно проводить научные консилиумы и вести консультации.

— Мы тоже шутили, что медицина здесь нормальная, врач приходит по первому требованию. Грустная шутка, конечно. Вообще, мне очень врезался в память репортаж из суда над сотрудником РНПЦ онкологии. Его коллегам судья задавала вопрос, может ли кто-то делать такие же операции, как задержанный врач.

Да, теоретически может. Но умение провести операцию и сделать ее чуть-чуть лучше, чем кто-то другой, — это не несколько лишних минут, проведенных в операционной. Это может стоить пациенту нескольких лет жизни. Особенно если речь про онкологию. У меня сложилось впечатление, что судья не смогла этого понять.

Надеюсь, мое задержание прошло относительно безболезненно для коллег, поскольку при коронавирусной инфекции мы все равны. Только вот нагрузка на них, конечно, сильно выросла.

— Вы писали у себя в соцсетях, что следователь задавал вам вопрос: «Будете ли вы нас лечить?» Такой вопрос действительно звучал?

— После суда — предполагаю, было обеденное время — нас вывели и по одному запускали в кабинет, напоминающий небольшой актовый зал. В нем сидел человек, одетый по-граждански. Рядом стояла камера, лежал маленький микрофон. Я сказал, что желания общаться с журналистами у меня нет. Но человек представился сотрудником милиции. Я спросил, для чего эта беседа, он ответил, что проводится внутренняя проверка. Как и в суде, еще раз повторил, где я шел и что произошло после.

В конце концов мне задали примерно такой вопрос: «Будете ли вы дальше лечить людей в погонах?». На что я ответил, что мне абсолютно без разницы, кого лечить. Я не судья, я — врач. Жалею, что в тот момент на ум не пришла фраза, что, в отличие от других, мы свою работу выполняем честно.

Парадокс ситуации в том, что в августе у меня была пациентка, которая обслуживается в ведомственной поликлинике. Из-за особенностей здоровья ее отказались оперировать в одной из городских больниц. Тогда она обратилась к нам на платные услуги. Мы прооперировали, все было хорошо.

Вообще, я считаю, что мои эмоции пациенту не интересны. Его не интересует, устал ли я, что я думаю, какую музыку слушаю. Он пришел за помощью, и я обязан ее оказать.

На работе я — врач, и судить — не моя задача.

На основе того разговора на белорусском ТВ вышел сюжет, в нем было сказано, что медики вышли на несанкционированный марш, милиция неоднократно требовала разойтись, мы на это, конечно же, не реагировали. Показали короткий ролик с врачами Маркеловым, Майским и мной. Из моих слов показали короткий фрагмент длиной в пару секунд.

— Еще вы писали, что, когда вас переводили в Барановичи, рядом стояли конвоиры, лаяли собаки. Описание напоминают отрывки из Солженицына.

— Нам сказали, что вы поступаете в ведение конвоя. Попытка к бегству дает право стрелять на поражение без предупреждения. Когда мы приехали, и автозак открылся, осужденные пошли к зданию. Вокруг — условный коридор из сотрудников данного заведения. Левее — собаки без намордников, даже с моим зрением я мог рассмотреть их зубы.

— Как вы с этим справились психологически?

— Ну, собак я люблю.

— Но сам антураж: конвоиры, собаки, «попытка к бегству дает право стрелять на поражение». Как будто вы не врач, а злостный преступник, приговоренный к пожизненному.

— По сути, я и есть преступник.

— Правонарушитель.

— Как писал Солженицын, зэк — это гражданин, который оступился, а севший по статье «враг народа» — это враг, и нет ему прощения.

С учетом того, что в последние месяцы происходит в стране, ждать хорошего отношения было бы странно. Мы осуждены и должны понести наказание.

Если в такую ситуацию я попал бы год назад, было бы намного тяжелее. А сейчас я просто один из 30 тысяч человек, которые прошли через подобное.

Спасало то, что рядом хорошая компания людей, с которыми ты будто давно дружишь, даже не успев познакомиться. Первое время я был в камере с коллегами, во время переезда находился в одном «стакане» с человеком, которого встретил в РУВД, — уже знакомые лица. Одному сложно. Но когда ты постоянно в окружении людей в абсолютно такой же ситуации, это очень помогает.

То, что переезд будет в четверг, я тоже особо не сомневался. Поэтому не рассчитывал на передачу и заранее постирал вещи, чтобы, условно, приехать в чистых трусах и носках.

— С кем вам довелось разделить большую часть вашего ареста в Барановичах?

— В первой камере — после сортировки на расселение — нас было 12 человек: студент, мастер по ремонту мотоциклов, мастер по кузовному ремонту, программисты, кладовщик, менеджер по продажам, работник сферы здравоохранения, предприниматель. Вся камера с одной и той же статьей.

Один из сокамерников, кстати, попал в автозак случайно, когда возвращался с женой из кафе. Получил 15 суток. Мне казалось, когда он выйдет, то забудет об этом опыте как о страшном сне. Но он потратил кучу свободного времени и приехал встречать товарища, который выходил из нашей камеры последним.

Мне кажется, даже те, кто попадает случайно, выходят из этих заведений не с теми мыслями, на которые рассчитывает наша правовая система. Люди не становятся испуганными или озлобленными.

— Пережив это все, испытав на себе такое отношение, у вас не было желания бросить все и уехать куда-нибудь далеко?

— Это тот вопрос, который больше всего меня поразил в РУВД. Как и то, что у оперативника в кабинете играли Lumen. У песен этой музыкальной группы по-человечески очень правильные тексты — о несправедливости, ненасилии и прочем. Услышать их в таком заведении и ситуации было максимально удивительно.

Другой сотрудник спросил: «Почему вы не уезжаете, если вам не нравится?» Я даже не нашел, что ответить. Если хотел бы уехать, зачем чем-то рисковать? Наоборот, если бы такая цель стояла, все происходящее в Беларуси мне было бы неинтересно.

Возможно, по каким-то причинам я буду вынужден уехать, но мне этого не хочется.

Если у тебя на кухне воняет, то ты моешь посуду и выбрасываешь мусор, а не меняешь квартиру.

В меру своих сил мы все пытаемся это делать.

— Почему, на ваш взгляд, все эти месяцы медицинские работники настолько активны и ведут себя так, как от них никто не ожидал?

— У нас специфическая работа, местами странный юмор, особое отношение к смерти и много странностей. Но после того, что мои коллеги хирургического профиля, травматологи, реаниматологи увидели в августе, никак не отреагировать было невозможно. Остаться равнодушным мог только мертвый.

Наша работа не позволяет нам уходить на забастовки и прочее. Но многие хотели показать, что им не все равно, что так быть не должно — ни сейчас, ни в будущем.

— Вам сложно было возвращаться на работу после пережитого опыта?

— Физически было сложновато. Несколько дней не удавалось уснуть, хотя усталость накопилась большая. Но есть такое слово «надо». Плюс я знал, что немало коллег заболело, понимал, что нужен коллективу.

Морально ни после первого «вояжа», ни после второго я не встречал негативного отношения к себе. Скорее, только поддержку. Да, среди коллег есть люди с альтернативной моей точкой зрения, но большинство все-таки сильно меня поддерживает.