Капитан 1-го ранга ВМС США в отставке Юрий Табах: Лукашенко – все, ему капец

Рожденный в СССР американский офицер – о ситуации в постсоветских странах.

"Гордон" публикует текстовую версию интервью капитана 1-го ранга ВМС США в отставке Юрия (Гарри) Табаха.

– Юрий, здравствуйте.

– Здравствуйте.

– Я обращаюсь к вам "Юрий", но я могу обращаться и "Гарри". Потому что вас знают и как Гарри Табаха, и как Юрия Табаха. Как лучше обращаться к вам и как правильнее.

– Как вам угодно. Это было, когда я был курсантом, и это было во времена Рейгана – пик холодной войны, все американские фильмы со шпионами, "русский шпион Юрий". И сержант морской пехоты мне сказал, что с именем Юрий я карьеры не сделаю. Я сказал: "А какое же имя?" – "Гарри". Я говорю: "Почему Гарри?" – "А почему бы и нет?" И мои документы поменялись. Конечно, близкие люди меня называют Юра.

– Вы родились в Москве.

– Да.

– В какой семье? Чем занимались родители?

– Мои родители были врачами. У меня вся семья была врачи. Потом мы приехали в Америку, когда я был тинейджером, и я решил, что не буду ни в медицине, ни в юриспруденции, ни бизнесменом, ни актером. Я решил сделать что-то другое. И решил поступить в военное училище, стать военным, прослужить три года, а потом уже стать врачом там или тем, кем мои родители хотят, чтобы я был. Но потом, когда три года закончились, оказалось, что это 30 лет.

– В советское время врачи хорошо жили. У вас была наверняка зажиточная семья…

– У нас – да. Была и дача, и машина. Мой папа был профессор, мама – психиатр.

– А папа?

– Папа сначала был зубным врачом, а потом хирургом.

– То есть вроде все хорошо. И вдруг ваша семья эмигрирует в США. Почему вы уехали?

– Мой папа был не согласен с советской властью. Он написал какую-то диссертацию или еще что-то – в общем, ее напечатали на Западе где-то. И партия заставила его забрать, а он очень обиделся. И потом моя сестра окончила школу то ли с медалью, то ли с красным дипломом, я не помню, как это в Советском Союзе тогда было. И ее не приняли в медицинский институт.

– И все это стало последней каплей…

– Да. Это была последняя капля. И, конечно, мои родители не хотели, чтобы меня забрали в армию. (Смеются.)

– В советскую. Забрали в американскую.

– Да. И поэтому они не поехали в Израиль – потому что они не хотели, чтобы я там попал. Они знали, что у меня есть такие наклонности. Моя мама была психиатром. Она все время психоанализировала меня: что же со мной произошло, почему меня всегда тянет в военное дело, почему я играюсь в военное, почему я читаю книжки военные... Вот мы приехали в Америку, и первое, что я сделал, – обратился к вооруженным силам.

– До перестройки антисемитизм в Советском Союзе наверняка был. Не просто наверняка, а точно был. Но мне кажется, что в таких крупных городах, как Москва, его не было. Вы с ним не сталкивались?

– Конечно, я сталкивался с ним. Еще как сталкивался. Когда мне это говорят, я всегда очень удивляюсь. Потому что в Украине, например, когда вы были в школе, у вас были в классе евреи? Были в школе евреи?

– Из 42 учеников первого класса средней школы №205 на Борщаговке восемь или девять были евреи с еврейскими фамилиями, а еще человек пять-шесть – может, половинки, четвертинки.

– Да. Ну вот я не только в классе, а и в школе был один еврей. Может быть, были какие-то замаскированные, но они в этом не признавались. Но с моей семитской внешностью и моей фамилией это было очень сложно. И, конечно, я помню: я был во втором классе в 1972 году и меня побили, потому что учительница говорила, что евреи – это враги, Израиль – это агрессор. Я еще помню, что я не понял, за что мне так влетело. Но потом мне мои родители объяснили.

– Вы окончили в США парашютно-десантную школу.

– Да.

– И вы морской десантник?

– Да, относился я к морскому десанту, к морской пехоте.

– Что такое американская парашютно-десантная школа?

– Это недолгая школа. В основном ее оканчивают сухопутные войска. В морских войсках это очень редко. Я был приписан к морской пехоте в то время. И потому что я был приписан к морской пехоте, я пошел добровольцем в эту десантную школу, окончил ее. И у меня был десантный значок, которым я всю жизнь гордился.

– Вы с парашютом прыгали?

– Без парашюта было опасно, смертельно.

– Поэтому приходилось с парашютом.

– Да, поэтому приходилось с парашютом это делать. (Смеются.)

– Много прыгали с парашютом?

– Военных прыжков у меня пять. А так – все вместе если взять, а не только военные прыжки, то 22.

– Московскому еврейскому мальчику из хорошей семьи прыгать с парашютом, да еще и на территории США, сложно было?

– Вы знаете, я не был евреем в США. Как ни странно, в США я был русским. Конечно, я был не обычный. И это было сразу видно. Поэтому, конечно, были полудурки, которые сразу говорили: "Слушай, он русский шпион. У него акцент русский и вообще его зовут Юра". Но в основном американцы – нормальные люди, конечно, так как у нас такое общество, – они, наоборот, меня, конечно, принимали и мне это помогало в карьере очень часто. Потому что на меня обращали внимание.

– Но подготовка суровая была в этой школе?

– Да, суровая, конечно.

– Ну что вот вы делали такого, чтобы "ах!"?

– Для меня самое сложное было – это бегать. Все время бегать. Бегать по пляжу, бегать, когда песок сыпется, ты с утра бегаешь, днем бегаешь, вечером бегаешь...

– Куда вы бежали все время? (Смеются.)

– До тошноты. Все время надо было бегать. Потом, конечно, сержант, который нас учил прыжкам – он такой был, двухметровый, с квадратной челюстью, как в кино – мне сказал: "Сэр, вы еще ни разу сами из самолета не выпрыгнули". Я говорю: "Как? Мне казалось, что я все время..." – "Нет, мне все время надо было вас ударять, чтобы вы вылетели из него". Он говорил, что я замерзал в двери.

– А он называл всех "сэр"?

– Нет. Меня. Я был один офицер. Остальные были рядовой состав.

– Вы уже были к тому времени офицером?

– Да, я был лейтенантом. 

– Почему вы решили стать офицером?

– Я не знаю. Мои родители были против этого. И, конечно, они сравнивали с советской армией. Но в какой-то момент мне папа сказал, что я просто родился военным. Это меня всегда интересовало. У меня всегда было желание быть командиром, нести ответственность за других людей, разрабатывать операции, делать военные вещи. И я думаю, это, как у любого человека, я считаю, должно быть призвание. У моего папы было призвание быть врачом. У меня – нет. Быть актером, быть священником, быть журналистом, где должна быть высокая этика, учителем – там должно быть призвание. Ты не можешь это делать автоматически или технически. Ты должен нести ответственность за журналистику, за правду, за здоровье человека, за его жизнь. И поэтому для меня офицерство – это было что-то особенное. И мне повезло в том смысле, что я учился и служил с очень интересными людьми, которые были потомственные офицеры. Я, наверное, один был из немногих, который был не потомственный офицер. Например, я до сих пор дружу очень близко и служил... Мы учились, служили вместе на корабле. Его дедушка был начальником штаба у Врангеля. И он говорит чисто по-русски, никогда не вмешивает английские слова. Хотя он родился в Америке.

– "Белая сволочь".

– Да. Как раз он никогда не понимал, почему он "сволочь". И он никогда не понимал, что такое антисемитизм. Потому что он вырос в Америке и потому что у него были американские ценности. Но в кости, так сказать, – кость у него была офицерская. И есть до сих пор.

Скриншот: Дмитрий Гордон / YouTube

– Давайте теперь уточним ваше звание в американской армии.

– Мое звание приравнивается к капитану 1-го ранга. Но у нас звания чуть-чуть по-другому, чем у вас. У нас вся система другая. И чтобы наши зрители не уснули... У нас не построены вооруженные силы на офицерах. У нас вооруженные силы построены на сержантах – на профессиональных солдатах. Офицеры – это такие менеджеры. Поэтому у нас очень мало офицеров и очень жесткая пирамидная структура. Если тебя не повышают в звании, ты уходишь в резерв – и до свиданья, спасибо за твою службу. Все служат только по желанию президента. И когда президенту больше не нужен офицер, он уходит. Это не гарантия твоей работы или твоей службы. Поэтому если тебя в звании не повысили, ты идешь в отставку. Капитан 1-го ранга или полковник у нас считается очень высоким званием. У нас таких людей мало. Это меньше чем 0,02% в вооруженных силах.

– То есть вы капитан 1-го ранга вооруженных сил США?

– Да. В отставке.

– Это приравнивается к полковнику или к генералу?

– Полковнику.

– К полковнику. Вы первый капитан 1-го ранга вооруженных сил США, родившийся в СССР?

– Я первый родившийся в СССР человек, который стал офицером вооруженных сил Соединенных Штатов Америки. И таким образом, конечно, я первый капитан 1-го ранга. 

– Ух ты! У вас на пальце я вижу необычный перстень. Что это за перстень?

– Это у вас на мундирах носят ромбики, когда оканчивают военное училище или институт. У нас носят такие перстни. Там у меня офицерский герб. И это уже от аспирантуры MBA – что я окончил MBA.

– Это правда, что этими перстнями стучат по столу иногда?

– Да. У нас те, кто окончил военные училища, – их называют "ринг накерс", "стукачи". Когда идет собрание, офицеры начинают спорить, они стучат этим кольцом и говорят: "Слушайте сюда. Потому что вот я умный".

– Сколько вам было лет, когда вы покинули Советский Союз?

– Мне было 14 лет. Мы год провели в Италии. И потом...

– Год?

– Да. Пару недель – в Австрии, потом – чуть меньше года в Италии. И потом мы приехали в Филадельфию.

– Вот все это время, когда вы жили в США, ностальгия какая-то по Советскому Союзу, по вашему советскому детству – все-таки 14 лет вам было, когда вы уехали, – была или нет?

– Нет, у меня не было. И у моих родителей не было. Потому что у нас было очень негативное отношение к Советскому Союзу, к советской власти. И мои родители никогда не вернулись обратно в Советский Союз или в Россию.

– И не хотели даже приехать?

– Не хотели. Они не хотели меня даже пускать. Когда я уезжал, когда я говорил: "Там меняется все, мы должны помочь, это другой мир", мой папа сказал: "Там никогда ничего не изменится. Ты тратишь свое время и губишь свою военную карьеру". Но я, вот этот мой друг "белогвардеец" и многие другие – мы решили, что так как у нас корни оттуда, мы должны помочь. Конечно, теперь мы понимаем, что мой папа не зря был профессором.

– Когда вы первый раз после того, как уже жили в Соединенных Штатах, приехали в Советский Союз?

– Первый раз я приехал в 1988 году, насколько я помню. Это был первый обмен военных кораблей. Советский корабль пришел к нам в Ньюпорт, а мы пришли во Владивосток. И вот первый раз я был на этом корабле, который пришел во Владивосток.

– И какие впечатления?

– У меня были впечатления очень бурные. Конечно, можно книгу про это написать. Я понял, что за все это время ничего не изменилось: эти же дороги, эти же машины, эти же дома советские, некрасивые... Но у меня было больше впечатлений про военных: армия рабская...

– Рабская?

– Конечно, рабская. Видно, что эти матросы, солдаты недокормленные, неухоженные, ходят в какой-то форме Первой мировой войны французской армии, что-то похожее, неопрятные... Все наши были налитые, как говорится, молоком, здоровые, дисциплинированные, не шарахались от офицеров или от сержантов. Больше на зэков были похожи, чем на профессиональную армию, профессиональных воинов.

– А в американской армии отношения офицеров с сержантами, с солдатами партнерские?

– Они не партнерские. Мы, конечно, защищаем демократию, но мы ее не практикуем в вооруженных силах. Они не партнерские. У нас очень строгая субординация, но уважительная. Мы не используем матерные слова, мы – офицеры – не повышаем голоса. Потому что, если офицер начинает орать или психовать, значит, он потерял контроль над собой, значит, он не может командовать. Карьера его закончилась. Наверное, у вас бы получилось неплохо. Ты должен всегда быть... Голос и поведение должны быть монотонные...

– Кричат слабые.

– Да. И ты всегда должен войти в положение солдат. У нас солдаты едят первыми в полевых условиях, сержанты – вторые, а офицеры едят последними. У нас нет рукоприкладства, нет дедовщины, даже нет понятия, потому что у нас нет призывов. Проходят ротации. Они профессиональные, они хотят там находиться, их никто не заставляет, они в любое время могут уйти. У нас конкуренция – попасть в вооруженные силы.

– Конкуренция?

– Конечно. У нас огромная конкуренция. Не всех принимают в вооруженные силы, даже рядовыми. И у нас за это платят большие деньги, большие бенефиты: учеба, медицина и все остальное. И потом у нас нет казарменного положения. Дедовщина же вышла с войны, когда жизнь молодого солдата ничего не стоит. Старые солдаты даже не хотят знать, как его зовут, потому что его через 15 минут убьют. Его жизнь ничего не стоит – это пушечное мясо. У нас такого нет. У нас каждая жизнь солдата – это огромная ответственность и огромные деньги. За солдата, по-моему, у нас сегодня, если его убьют в боевых действиях, выплачивается миллион долларов только семье. А все остальное – это еще несколько миллионов стоит. Я не хочу ставить деньги на человеческую жизнь.

Поэтому у нас ответственность. Солдат отслужил, отстоял свою вахту и, если он не в походе, он садится в машину и едет к себе домой, в квартиру или дом. Но если он не пристегнут и попадает в аварию, даже офицер и сержант может понести ответственность за это. Потому что он, значит, не дисциплинированный. Поэтому, когда вы видите кино или новости, вы видите, что у всех наших солдат каски пристегнуты, пальцы с курков... У нас нет этих на БТРах с банданами "рэмбо"... Такого у нас нет. Это только в кино, в Голливуде, бывает. Поэтому дедовщины нет, но субординация у нас строгая.

– Как у нас в одном фильме говорили: "У нас субординация и выслуга лет".

– Да. Ну тоже у нас это играет огромную роль.

– Вы увидели Владивосток. Дальше вы в Москву, наверное, поехали?

– Потом я служил в посольстве в Москве с таким знаменитым человеком – Дмитрием Антоновичем Волкогоновым – военнопленным и без вести пропавшим. Я 3 октября [1993 года] прямо рядом с посольством стоял, когда российский танк стрелял по Белому дому. Я всю эту стрельбу видел.

– Это же напротив американского посольства.

– Да. Это прямо там было. И нашего морского пехотинца ранила шальная пуля – я пытался пробраться туда, но не смог. Там шел шквальный огонь, беспорядочный. Я помню, что моей дочке было два года, я с ней лежал на полу и все стекла летели...

– Лежали на полу?

– Да, с моей дочерью. Ей было два годика – она еще не понимала, что происходит. Хотя она помнит это.

– Вы действительно очень хотели служить в России?

– Да, я хотел. Я думал, что "вот сейчас поменяется, мир станет другим, Россия станет цивилизованной страной, у нас будет общий враг – терроризм". Потому что я в основном провел свою карьеру в борьбе с терроризмом. Конечно, все это не получилось, как я хотел. Но да, я хотел служить в России. Я служил там, и мне нравилось.

– В 1991 году вы стали специальным представителем президента США в странах бывшего СССР.

– Нет, не я стал спецпредставителем. Это стал – земля ему пухом – посол Николас Салго, который родился в Венгрии. Он был лучшим другом Рейгана и был очень строг, и он не очень любил Госдеп. И его поставили открывать посольства во всех бывших республиках Советского Союза. Он увольнял всех бюрократов. Он был такой – бизнесмен, и они его раздражали, особенно дипломаты. И он попросил у президента Буша, чтобы ему в помощники дали военного офицера в мундире и чтобы тот говорил на русском, как на родном языке. И вот здесь мне повезло. Меня отыскали в Джексонвилле, в госпитале, и сказали, что я должен явиться в Госдеп и теперь я приписан к Госдепу, к этому послу. И если я разозлю этого посла, то меня расстреляют на следующее утро при поднятии флага. (Смеются.)

– До 1994 года вы работали в посольстве США в Москве. Чем вы там занимались?

– Это было по военнопленным и без вести пропавшим. Я объездил все тюрьмы, все психбольницы, все изоляторы, и мы искали... Потому что у нас есть такой порядок, что мы должны отвечать за все жизни. У нас было больше 200 военных, которые...

– Американских?

– Американских. О которых мы не знали, что с ними произошло. Со Второй мировой войны, с Корейской войны, Вьетнамской войны и холодной войны. Вот мы их искали всех, что с ними случилось. И вот два года, с 1992-го по 1994-й, я был в этой комиссии.

– Нашли кого-то?

– Мы нашли одного разведчика, который с ума сошел. Ему говорили, что он с ума сошел. Но бюрократия такова, что, значит... И потом те советские, которые его вели... Этот полковник, видимо, умер – его потеряли. В общем, мы его нашли в одной психбольнице. Но он был не в себе.

– Вернули в Америку?

– Да, его вернули в Америку. Но там история такова, что его нельзя было вернуть в Америку, потому что психически больные в Америку не могут въехать. И он отказался от гражданства. Но через суд мы смогли показать, и его семья смогла показать, что он был не в себе, когда это сделал. Он уже умственно был не в себе. Поэтому, когда он отказался от американского гражданства, он уже не мог принимать правильные решения. Ему вернули гражданство и смогли вернуть обратно в США.

Я вообще не очень люблю говорить о себе. (Смеется.) Потому что мне кажется, что это не очень интересно. Хотя... Поэтому, когда говорят, что президент Трамп ничего не сделал с Северной Кореей – ничего не смог сделать – я здесь иногда злюсь на журналистов. Потому что президент Трамп сделал огромное дело с Северной Кореей. Помимо того, что мы больше не видим, что летают и испытываются баллистические ракеты. 

фото: epa

– Кстати, да.

– Да. Он смог сделать то, что ни один президент не смог – он вернул больше 200 останков наших солдат, которые были в Северной Корее и северные корейцы их не возвращали. Вот президенту Трампу они их вернули. Для нас, для военных, это огромное дело. Мы всегда знаем, что, что бы с нами ни было, нас вернут в Америку – и мы будем захоронены на Арлингтонском кладбище. Или там, где семья захочет.

– Несколько лет вы ездили по российским тюрьмам, зонам и психбольницам…

– Очень наблатыкался разного языка, да.

– Я думаю, что вы об этом книгу можете написать. Это же отдельная планета.

– Да. Мне только надо выучить все буквы – и я сразу напишу книгу.

– Что вас больше всего поразило в российских тюрьмах и психбольницах?

– Меня поразило все. Потому что в этих тюрьмах и в этих больницах были не те люди. Это были мелкие воришки, мелкие аферисты, которым в тюрьмах не стоит сидеть. Их можно по-другому наказать. Это же было начало 90-х. А вот крупные воры и крупные убийцы...

– Были в Думе и правительстве.

– Они были, да. И было такое, что у меня с контрразведкой, с разными сыщиками очень натянутые всегда... Но когда я приезжал в Америку и у меня спрашивали: "С кем ты там дело имеешь? С официальными лицами или с бандитами?" – я говорил: "Я затрудняюсь определить, кто есть кто. Я иногда думаю, что это официальное лицо, а он, оказывается, бандит. Очень приличный человек. А иногда я думаю, что это бандит, а это, оказывается, официальное лицо". В 90-е было очень сложно разобраться, особенно такому молодому человеку, как мне, – в те годы.

– Но людей интересных вы там встречали?

– Очень интересных. Один сам даже Дмитрий Антонович Волкогонов стоил очень многого. Он мне много чего показывал, много чего говорил.

– Это бывший начальник Главного политического управления вооруженных сил Российской Федерации.

– Да. Он породил политруков, и он же их и убил, он же их и закрыл.

– Книгу о Сталине написал, я помню.

– Да. Он историком был. Он единственный, кто имел открытый доступ к архивам всем: КГБ, военным... Поэтому он много знал. Он часто со мной беседовал. Потому что он болел сильно. И летал в Америку лечиться. И так как я понимал в медицине на миллиметр, я летал с ним иногда и переводил или объяснял ему, что с ним происходило.

– Много вам рассказывал того, о чем нельзя прочитать в книгах?

– Да, да. Он даже мне много чего показывал. Один раз был случай, когда я приехал в архив, где он был. Он мне дал папку и говорит: "Все, отнеси это в посольство". Я когда вышел из архива... А там было написано: "Совершенно секретно. Хранить вечно". Что-то такое. Я зашел обратно и говорю: "Дмитрий Антонович..." А он говорит: "Да нет, это все рассекречено и так".

Один раз он мне показал клочок бумаги, на котором – я не понял, что было написано. И он мне прочитал. Ну реально клочок бумаги – даже не лист, как вы держите. И там написано... Я сейчас дословно не помню, но там было написано: "Устроить общепит, общественное питание, в стране. Ленин". Вот указ он такой издал. "Видишь, какой указ? Все "установить". "В этой странишке, в этом районе установить общественное питание".

– Вы держали в руках бумагу, написанную Лениным.

– Я не буду врать: я не помню, держал ли я ее или нет. Но я ее видел.

– Несколько лет вы были начальником штаба специальной военной миссии НАТО в России. В чем заключалась ваша работа?

– Мы должны были работать вместе с Россией над общими программами. В основном это были антитеррористические программы, программы совместной помощи в море, катастрофы, разные миролюбивые программы. Но я попал на эту должность где-то в мае 2008 года, а в августе 2008 года случился российско-грузинский конфликт – и НАТО прекратило в принципе свои действия. И мы уже работали над очень мелким там – совместная медицинская какая-то помощь... Такие вещи, которые были уже неинтересны.

– Россияне вас завербовать пытались?

– Нет. По крайней мере, я не знаю об этом. Может быть, они...

– Заходов не было?

– Нет. Такого не было. Иногда со мной кто-то чего-то беседовал и говорил, а я пытался в это вникнуть, но такого, чтобы у меня было чувство какое-то, что они пытаются... Потому что это было бы глупо с их стороны. Просто глупо. Я не думаю, что они верили, что это возможно. Может быть, они бы и попытались. Но я никогда этого не чувствовал – чтобы они меня пытались вербовать.

Понимаете, еще была такая вещь: когда я ходил на российские военные базы, еще куда-то, когда я сидел с офицерами-россиянами, многие из них были дружелюбные, многие из них были нормальные люди и тоже пытались просто жить. Они были обыкновенные, настоящие люди, даже аполитичные во многом, воспринимали меня нормально. И я им говорил: "Ребята, если есть что-то, что вы не хотите, чтобы я видел, или вы не хотите, чтобы я что-то знал, то не показывайте мне и не говорите. Потому что я вам гарантирую 100%, что, если я что-то увижу или услышу, что, я буду думать, имеет интерес для национальной безопасности моей страны, я донесу, я сообщу об этом моему командованию".

– Прямо говорили?

– Я это прямо говорил. А мне казалось, что они наоборот делают. Лучше бы я не говорил. А то я дал им идею. "Теперь они хотят со мной чем-то поделиться". Потому что я не хотел, чтобы они попали в какие-то неприятности тоже из-за меня. Я понимал, насколько я опасен.

Фото: Irine Tabach / Facebook

– Но вас американские спецслужбы предупреждали, что могут быть вербовочные подходы?

– Конечно. Нет, мы были...

– Была инструкция на этот счет?

– Да, конечно, была инструкция, были примеры: что с этим произошло, что с тем произошло... Были такие, как Эймс, как Хайнс, которые были завербованы. Но опять же то, что мне рассказывали, или то, что нам давали инструкцию, – это всегда было не то, что русские или китайцы к тебе подошли и сказали: "Слушай, вот красивая девушка" или "Вот бутылка водки", "Вот тебе деньги. Давай ты нам что-нибудь расскажешь". Такого не было. Обычно это были люди, которые сами хотели быть предателями.

– Инициативники.

– Да. Они шли, подходили к россиянам или кому-то и говорили: "Вот у меня что-то есть". Потом, понимаете, дело все в том, что я привлекал к себе очень большое внимание и наших спецслужб, и их спецслужб. Меня российские спецслужбы не любили. Я помню, как-то я сел в поезд и слышу, как вот этой... Как она называется? Стюардесса.

– Проводница.

– Как ей говорят два мужика: "В каком купе американец?" Она говорит: "Американца нет". – "Как "нет"? Он сюда зашел". – "Да нет никакого американца". И они проходят мимо, смотрят на меня, дверь открыта. Они идут обратно, и я слышу, что они говорят: "Какой он на хрен американец? Какой-то он вообще пьяный зашел сюда, мужик". И они не любили меня из-за этого. Потому что я мог потеряться, я мог в метро потеряться легко. Как я говорю, как я сижу – я мог сойти за обыкновенного русского человека, москвича. Москву я примерно знал. И, конечно, они недолюбливали. А американские спецслужбы тоже, конечно, на меня обращали внимание, потому что я тоже им казался русским. И я думаю, что не был целью из-за этого – потому что слишком уж много на мне было внимания сконцентрировано. Это обычно люди, которые не любят сидеть перед камерами. 

– 30 лет вы отдали военно-морским силам Соединенных Штатов Америки.

– Да.

– Где вы служили?

– Вы имеете в виду за границей?

– Да, за рубежом.

– Я служил в России, я служил в Польше, я служил в Турции, я служил в Казахстане.

– Вы несколько лет возглавляли международный антитеррористический центр НАТО в Турции. Это очень высокая должность.

– Да. Это была очень высокая должность.

– Чем вы занимались?

– Мы занимались антитеррористической деятельностью. Мы занимались обучением, тренировками и координацией некоторых вещей.

– Много людей служило под вашим началом?

– Достаточно.

– Сотни тысяч?

– Нет, не сотни тысяч. Там было семь стран, не все натовские. Только семь стран в этом участвовало. И я скажу, что это было очень интересное задание, очень интересная служба. И было очень интересно работать с турками в Северном Ираке, с курдами. 

– У турков действительно мощная армия?

– Да. Она у них мощная, но она слегка рабская. И турки – они вообще, видимо, такие – янычары, они воинственные. И поляки тоже. Для них служба в вооруженных силах – это престижно. Их офицеры очень грамотные, очень образованные. В Турции они начинают службу с 14 лет. Поэтому быть офицером там очень престижно. Но очень жесткая... Чем отличались, допустим, мы от них или от советской армии? Выходит полковник – и все по стойке "смирно". "Да, да", "есть", "направо", "налево", "так точно", "будет исполнено все"... Уходили – и ничего не делается. А я, например, сидел, у меня был какой-то кусок бумаги, приказ. Я сижу, смотрю – и ничего не понимаю, что там написано. И мой сержант подходил так, сзади, смотрел, у меня его из рук брал и говорил: "Сэр, вы больше об этом не думайте, я, мол, это сделаю". У нас нету такого крика, нет муштры...

– Уважение к людям. Да?

– У нас даже никто не умеет маршировать толком, как в израильской армии.

– Да вы что!

– У нас обучают маршировать только на выпуск. Когда тебя выпускают из молодого бойца – курсов или училища.

– Так у вас слабая армия. Вы даже маршировать не умеете. (Смеются.)

– Не умеют. И у нас нет этого, как в фильмах показывают... Может, это когда-то было, но при мне этого уже не было, где сержант кричит, орет. Сержанты у нас даже на курсе молодого бойца находятся, чтобы тебе помочь пройти этот курс, потому что он очень сложный. Сержант находится в школе десантников, чтобы пройти эту школу ты мог, а не чтобы он тебя завалил. Полиция у нас для того, чтобы помочь людям, а не оштрафовать. У нас совершенно другой менталитет и подход к этому.

Фото: radiosvoboda.org

– Внимание, уважаемые наши зрители, Юрий Табах только что выдал важную государственную тайну, военную тайну: оказывается, в американской армии не умеют маршировать. Я думаю, что не умеют и плац чистить от снега.

– У нас этим вообще не занимаются военные. У нас военные не красят заборы, не стригут траву. У нас военные прыгают, бегают, стреляют. Они занимаются своей профессией. Всем остальным – копать канавы, что и турецкая армия часто делала, – этим у нас занимаются вольнонаемные, контрактники, частные фирмы.

– Американская армия очень слабая, ее легко победить: не маршируют, не красят заборы, не роют канавы, нет дедовщины... Я не знаю, на чем она держится.

– Ну да, странно, что она держится. У нас она держится на том, что там воспитывается патриотизм, там у нас воспитывают всех, что "вы одна команда и без команды один ты ничего не можешь сделать, а с командой ты можешь сделать все, ты должен думать и заботиться о своем ближнем, о своем подчиненном – и тогда ты будешь в безопасности, тебе в спину не выстрелят". И воспитываются у нас тем, что, если с тобой что-то случится, о тебе позаботятся, о твоей семье позаботятся. И ты не должен думать, где твоя семья живет, чем она питается, где твои дети ходят в школу. И если, не дай бог, с тобой произойдет несчастье, тебя ранят, то ты обеспечен всем. И если ты прослужишь с честью и доблестью 20 лет, ты можешь уйти в отставку с гордостью – и всегда будешь рукопожатный и уважаемый человек.

Я могу рассказать историю небольшую. Когда в 90-е годы я ехал со своим знакомым, близким человеком – у него тогда был "Линкольн" в Москве. Старый "Линкольн", что было шикарно. Я ехал спереди с ним. Сзади ехал его сын, которому было четыре года, как моей дочке. И нас останавливает милиционер. Почему-то милиционер-майор. Я никак не мог понять, "а кто батальоном командует, почему майор стоит здесь, а он же должен быть начальником штаба или командиром батальона, а он стоит на улице и останавливает машины". (Смеется.)

– Москва…

– И он говорит: "Здравия желаю. Я майор там... 38-й там отдел. Вы там нарушили". Он достает права, дает ему права и говорит: "Ничего я не нарушил". И он так открывает, а там – я сейчас не помню, сколько денег, но оно приравнивалось к трем долларам. И я сказал ему: "Подожди. Ты ему взятку только что дал, что ли?" – "Ну да". Я говорю: "Что, он за три доллара?" Он говорит там: "Езжайте осторожно..." А я хотел выйти и содрать погоны с этого майора: "Как вам не стыдно?!" Этот сказал: "Слышь, придурок, сиди. Ты у себя в Америке будешь это делать". – "Как? Целый майор за три доллара... Он тебя не оштрафовал".

Потом мы едем... Кстати, его тоже звали Дмитрий – и зовут до сих пор. Я ему говорю: "Понимаешь, Дима, твой сын только что это видел и он уже знает, что майора можно купить за три доллара. Это неправильно. Вы никогда не выйдете из этой ситуации, в которой находитесь". Через месяц я приезжаю в Америку, еду на своей машине, а моя дочка сидит сзади. Меня останавливает полицейский. У нас, если полицейский сказал выйти из машины, ты арестован, в принципе. 99,9%, что он тебя арестует. Полицейский ко мне подходит и говорит: "Пожалуйста, ваши документы. У вас просрочен техосмотр". Я, уже будучи в России долго, научился многим вещам. Я ему даю свои права, потом я ему даю свой дипломатический паспорт, говорю: "Видите? Только приехал два дня тому назад. Стоит штамп". И свой военный билет. "Я военный и ни мало ни много, а капитан 3-го ранга".

Он все это взял, ушел в машину. Возвращается и говорит: "Выйдите из машины". Я думаю: "Мама... Я думал, он меня отпустит. Я же уже привык в Советском Союзе". Он говорит: "Выйдите из машины". Я вышел из машины, и он мне говорит: "Так как вы дипломат, вы представляете нашу страну в других культурах. Поэтому ксивами махать неприлично". И дает мне дипломатический паспорт. "Так как вы военный, вы должны быть дисциплинированным человеком. И еще вы высокого звания. Поэтому вам надо поехать сейчас и сделать техосмотр". И дает мне мой военный билет обратно. И потом он говорит: "И вот вам ваши права и штраф на 150 долларов". Я стою и думаю: "Уф..." Он говорит: "У вас вопросы есть ко мне какие-то?" – "У меня есть один". – "Пожалуйста. Чем я могу быть полезен?" – "А почему я должен был выйти из машины?" Он говорит: "Я не хотел вас отчитывать перед вашим ребенком. Хорошего вам дня". Вот это разные культуры.

– Интересно.

– У нас слово "офицер" имеет понятие, что ты человек чести. И если ты нарушаешь эту честь, то ты не офицер.

– Все как у нас, собственно говоря.

– В принципе, да.

– Вы в Ираке были?

– Нет.

– Сколько у вас орденов и медалей?

– Достаточно. Думаю, достаточно для того, чтобы меня... Ну как я в Ираке не был? Не командовал там ничем.

– То есть в Ираке вы были?

– Я был в северной части.

– То есть не все можно говорить. Давайте скажем так.

– Ну, я просто тоже не люблю, потому что я не люблю строить из себя героя или что-то. Я думал, мы будем говорить о Трампе.

– Мы поговорим еще о Трампе.

– А у меня достаточно... Ну как о своих медалях можно говорить? "Ну да, я вот такой герой. Понимаете? И даже меня Гордон пригласил к себе". Потому что мне часто пишут: "Почему ты не даешь интервью Дмитрию Гордону?" Реально тысячи человек. И у меня стандартный ответ: "Господин Гордон берет интервью только у очень знаменитых людей". И вот я сейчас сижу, вы говорите про ордена, а я думаю: "Или я стал очень знаменитый, или у господина Гордона закончились знаменитые люди". (Смеются.) Я сразу после [Андрея] Богдана и [Александра] Лукашенко следующий. Это здорово. У меня достаточно орденов, чтобы у меня было прозвище Брежнев.

– Вот так…

– Да.

– Какой самый почетный ваш орден?

– У меня нет такого, что есть более почетный и менее почетный. У меня есть тот единственный, который для меня очень важен. Этот орден для меня имеет символическую ценность. И это орден Доблести легиона, или Почетного легиона. Он приравнивается к французскому. Он похож на этот, французский, Почетного легиона. У меня после него тоже есть, но этот имеет для меня очень важное значение. И я как раз его получил тогда, когда я служил командиром в антитеррористическом центре НАТО в Турции. Это все, что я могу сказать.

– Вы смерть часто видели?

– Я лично – нет. Ну как сказать... Я видел, как люди погибали.

– На ваших глазах?

– Да. Это был один случай у меня в жизни. Это как раз произошло в Абхазии во время грузино-абхазского, или абхазо-грузинского, конфликта. Там я видел. А так, конечно, я не видел, все происходило издалека.

– А в Абхазии что вы видели?

– Два молодых парня... Они там делали хитрую штуку. Ну не хитрую штуку, это все террористы так делают, но многие люди не знают. Они ставили противопехотную мину сверху противотанковой мины. И когда человек наступает на противопехотную мину, ему обычно отрывает ступню и он остается жив. А если на противотанковую – его разрывает на куски. Вот эти два брата ставили противопехотную мину на противотанковую, и она взорвалась у них. И я видел их. Их несчастная мать стояла, плакала и сказала: "У меня больше сыновей нет. Это были два последних".

– Вы часто видели людей, которых называют террористами?

– Видел, да. Не часто. Часто с ними не встречаешься, но, конечно, видел.

– Чем они типажно отличаются от других?

– Ничем. Абсолютно ничем. Вы можете быть террористом – любой человек может им оказаться. И ты никогда не можешь это предугадать. А человек, который тебе похож на террориста, какой-нибудь там злой чеченец, допустим... Когда я был в этом антитеррористическом центре, было такое представление, что чеченцы – террористы. А вот он как раз мог рискнуть своей жизнью – и спасти ситуацию, спасти другие жизни. А выглядел он как... Так нельзя людей сортировать.

– Чеченцами просто пугали. Правильно?

– Пугали, конечно. И каждое утро у меня был доклад о террористических актах во всем мире: "Тамил Тайгерс" совершили что-то, "Аль-Каида" совершила это, "ХАМАС"... И чеченские террористы. Они были единственные, которые имели название народа. Поэтому "все чеченцы были террористы". Так устроен человеческий мозг.

– Но вы с чеченцами общались по жизни?

– Конечно.

– Какие у вас впечатления остались?

– Ну разные. Есть хорошие, есть плохие. Но в целом их культура мне нравится. Она военная. У них е