Постоянное зимнее время

Можно ли притормозить историю?

Это произошло уже давно, и об этом можно было бы даже и не вспоминать, если бы пару раз в год мы не сталкивались с не очень комфортабельной с точки зрения, например, логистики ситуацией, когда наше суверенное время вдруг начинает отличаться от времени, расположенного западнее или восточнее от наших границ то на час, то на два часа, а то и вовсе с ними совпадать буквально до десятых долей секунды. И только мы успеваем привыкнуть к одному положению вещей, как через какие-то полгода все меняется, и человек рассеянный прикатывает в аэропорт либо на час раньше начала регистрации, либо, что гораздо обиднее, на час позже ее окончания.

Это произошло уже давно, примерно тогда, когда я выловил из новостной ленты фразу:

«Госдума ввела в России постоянное зимнее время».

В этой на первый взгляд безликой и по-военному аскетичной фразе почудилось мне нечто завораживающее. Нечто такое, что заставляет включать воображение, совсем уже, было, замордованное мощным напором реальности, каковая в наши дни всяческое наше воображение обгоняет на два круга как минимум.

«Постоянное зимнее время» — слишком уж соблазнительная и много, что объясняющая метафора, чтобы от нее можно было походя отмахнуться, сочтя ее слишком уж прямолинейной и банальной. Прямолинейная, да. Банальная, да. Но я давно уже убежден в том, что все то, что мы склонны третировать как банальность, ближе всего располагается к тому, что мы приблизительно, на глазок определяем как истину.

Вообще-то всякие игры со временем всегда были прерогативой не столько «госдумы», как бы подобные учреждения ни назывались в разные времена и в разных царствах-государствах, а скорее искусства. И «в поисках утраченного времени», и «бег времени», и «шум времени», и «остановись, мгновенье», и многое другое. Останавливать время или пускать его вскачь, усилием творческой воли направлять его то вперед, на назад, то в сторону, умели и умеют лишь поэты и музыканты.

Но с категорией времени работает также история. Впрочем, и она, прежде чем стать наукой, была искусством, руководимым одной из специально приставленных к этому делу античных муз. Потом она стала все же наукой. То есть для кого-то стала, а для кого-то — осталась сводом мифов и преданий. Для кого-то — идеологией. Для кого-то — надежным способом легитимизации насилия, узаконенной лжи и эпических масштабов вранья и воровства.

Наше, местное, восприятие истории по давно сложившейся традиции подчинено календарным циклам, каковое восприятие свойственно главным образом крестьянскому или, пуще того, родоплеменному сознанию.

Всякий раз все начинается заново. И всякий раз — навсегда.

Я где-то когда-то прочитал про то, что жители одного из островов Тихого океана с повышенной эмоциональностью переживают смену суточных состояний. Просыпаются поутру они с ощущением детского счастья и бурно радуются жизни вплоть до того момента, когда солнце начинает катиться к закату. Ближе к вечеру они впадают в коллективное уныние, а с наступлением темноты из каждой хижины доносятся горькие рыдания. Так они радуются ежедневному рождению и так они безутешно горюют по поводу ежедневного умирания.

Здесь все же не совсем так. Но все равно любой сезон, тем более сезон социально-политический, воспринимается как вечный. Вечная осень здесь сменяется вечной зимой и наоборот, а чахлым эрзацем практически не достижимой «вечной весны» служит время от времени спущенная сверху слякотная, гриппозная, хотя и отмеченная редкими солнечными проблесками «оттепель», о которой потом долго с умилением вспоминают как о «потерянном рае», как о «времени упущенных возможностей», как о легендарном «золотом веке».

«Эх, было время, — кряхтят старожилы, — Вам-то, молодым, и не понять. С вашим-то клиповым сознанием».

Освященное славной традицией предков всенародное беспамятство — фон для наших «госдумцев», для их неустанных «трудов и дней» исключительно благоприятный.

Разве кто-нибудь, включая их самих, помнит о том, что еще раньше, чем они «ввели» постоянное зимнее время, они уже с ничуть не меньшим энтузиазмом и государственническим восторгом, сопоставимым лишь с восторгом шестилетнего ребенка, пускающего с балкона мыльные пузыри, «вводили» не менее «постоянное» летнее время? Столь же вечное, как теперь — зимнее.

Да никто ни фига не помнит. А и чего тут помнить-то. Подумаешь! Ввели, потом вынули, потом снова ввели. И с такой же примерно степенью ответственности, с такой же точно индюшачьей величавостью, с таким же осознанием своей великой исторической миссии, примерно такой же, какая предельно кратко, но и предельно убедительно описана в изящном экспромте-стилизации замечательного писателя Юза Алешковского:

«Пусть династию Сунь

Сменяет династия Вынь».

С историей можно много чего делать. Ее можно творить, в нее можно попадать, ее можно изучать, преподавать, искажать, писать и переписывать.

Можно ею гордиться. И это, самое, пожалуй, сомнительное использование истории в общественной жизни, директивно выдвигается на передний план, отодвигая или даже объявляя вредными все прочие.

Историей, — не живой и дышащей, а той, которую расскажут нам перед сном те, кто вводит «постоянное заимнее время», — предписано гордиться. Потому что больше с ней делать нечего.

Для того, чтобы историей было удобнее гордиться, хорошо бы, чтобы она, вроде как человек, пришедший сфотографироваться в фотоателье, не очень-то шевелилась, не моргала и не скашивала глаза в сторону.

Историю можно, конечно, притормозить, что мы и видим сегодня со всей печальной наглядностью. Ее можно пытаться подменить мифами, легендами, бабушкиными сказками, пословицами, поговорками и народными приметами, что мы наблюдаем с не меньшей наглядностью. Но ни остановить ее, ни обмануть — нет, нельзя. Да и «постоянное зимнее время» не такое уж и постоянное, как это неоднократно доказывала нам история. Не та история, которую они «вводят», а другая, настоящая.

Лев Рубинштейн, «МБХ-медиа»