О настоящей стабильности

Никогда не знаешь, с чего именно может начаться общественное протрезвление.

Слово «стабильность» навязло в зубах. И это еще чересчур мягко и вежливо сказано. Потому что под «стабильностью» в наши дни повсеместно понимается плотнеющая год от года ряска на поверхности нашей общественной жизни. Из этой ряски слегка вытарчивают трухлявые пеньки, причудливых форм коряги и хлюпающие кочки, на поверхности которых теперь принято осуществлять различные всенародные волеизъявления, типа голосований по «поправкам» или выборов в верхние и нижние палаты.

А стабильности между тем хочется. Хочется чего-то неизменного и надежного, чего-то такого, в чьей незыблемости и верности не приходится сомневаться. Вот и возникают, не могут не возникнуть поверх пузырящейся, топкой и вязкой «стабильности» островки настоящей стабильности, той, что без кавычек.

Под метеоритным дождем пандемии, практически ежедневных мероприятий, регламентирующих все возможные проявления социальной жизни, сверхъестественных судебно-следственных сюжетов и запретов на все, кроме разве что дыхания (да и это дело временное), мы не замечаем, как уже много, много дней, недель и месяцев рядом с нами, в самом центре столицы нашей родины существует один из тех самых островков той самой стабильности. Одной из тех, что сообщают ритм, смысл и оправдание нашему социальному существованию…

В годы моего детства по телевизору постоянно показывали мультипликационные фильмы на различные сказочные сюжеты. Действие в этих фильмах часто происходило в каких-нибудь экзотических далеких странах. В Китае, например. Но не в том Китае, с которым мы в те годы дружили взасос, не в том, где победил коммунистический народ во главе с Великим кормчим, который бодро строил социализм при поддержке старшего брата великого Советского Союза и о котором пелось в песне Вано Мурадели «Москва — Пекин».

Другой там был Китай, старый, средневековый, со злобными, жестокими и жадными мандаринами и угнетенными, но интуитивно стремящимися к свободе народными массами.

Один из таких мультфильмов назывался «Желтый аист».

Не очень уже помню всех подробностей, хотя видел эту картину много раз. Но помню, что там некий мальчик упорно рисовал на стене, прямо напротив мандаринова дворца, желтого аиста — символ, так сказать, свободы.

Это изображение страшно бесило мандарина, узревшего в изображении вольно парящей птицы угрозу политической стабильности, государственному суверенитету и территориальной целостности. Не исключалось также, что мальчик (осуществлявший функции иностранного агента) действовал в интересах иностранных, недружественных государств, осуществлявших таким образом вмешательство во внутренние дела мандарина и его обслуги. Не говоря уже о том, что этот мальчик (осуществлявший функции иностранного агента) действовал в нарушение славных национальных традиций и культурных, одобренных компетентными органами кодов. И вообще несанкционированное рисование на стене вполне могло быть квалифицировано как нелицензионная, подрывающая основы конституционного строя просветительская деятельность.

И мандарин повелел своим силовикам заблокировать зловредного аиста. То есть закрасить. Его закрасили.

А мальчик (осуществлявший функции иностранного агента) появлялся вновь и снова рисовал желтого аиста. Тогда разгневанный мандарин приказал схватить смутьяна и бросить его в темницу. Мальчишку (осуществлявшего… и т. д.) поймали и упекли в тамошнее СИЗО, возбудив дело об экстремизме, выразившемся в данном случае в несогласованном изображении птицы, препятствовавшей проходу других граждан, а также в нарушении санитарных норм.

Мандарин успокоился. Но ненадолго. Потому что на следующий же день сквозь черную краску вновь, причем уже сам собой, проявился все тот же аист во всем своем первозданном вольнолюбивом очаровании. Его тоже закрасили. А он — опять. И еще. И еще.

Чем там дело кончилось, не помню уже. Кажется, мандарин все же лопнул от злости. А может, и нет. А может быть, нарисованный аист вдруг взял да и, взмахнув крылами, воспарил над свирепой толпой своих гонителей, а толпы, наоборот, «простых» китайцев в своих конусообразных шляпах с надеждой и любовью провожали его взглядом и махали руками. Все может быть. Не помню, в общем.

Да и не так это важно. Важно, что мы никогда не знаем, из «какого сора», из каких бабушкиных сказок и наивно-дидактических детских историй в нас зарождается и постепенно, хотя непреклонно, крепнет понимание того, что воля к свободе (в том числе, кстати, и к свободе творчества) в принципе неистребима.

Почему я об этом вспомнил? Да понятно, почему. Потому что иногда самым прихотливым образом рифмуются вдруг между собой максимально удаленные друг от друга смутные воспоминания, полузабытые сказки и книжки и вполне реальные события сегодняшнего дня.

Вечные сказочные или лирические сюжеты и образы, настолько вечные, что от чрезмерного их употребления они уже давно и устойчиво стали восприниматься как невыносимо пошлые и безысходно предсказуемые, в какой-то момент вдруг обретают новый и неожиданно сильный, очищенный от сопливых наслоений символический смысл. Так бывает всегда, когда затертая до дыр метафора внезапно материализуется, когда вдруг кончается искусство, и начинают — буквально, не метафорически — дышать почва и судьба.

И иногда бывает так, что старый детский мультфильм перед лицом вполне реальных и трагедийных событий неожиданно обретает едва ли не притчевый, едва ли не пророческий статус. Так бывает и в поэзии, когда слова из «низкого штиля» рифмуются со словами из «высокого»…

Возвращаемся, впрочем, к стабильности.

Уже много дней множество самых разных людей приходят на мост, где был убит Борис Немцов, на мост, который многие, не спрашивая на это высокого позволения начальства, называют между собой Немцовым мостом. Приходят и приносят цветы. Приносят и приносят. И зажигают свечи. Это то немногое, что они могут сделать сегодня для его памяти. Но и это по нашим временам дорогого стоит.

Но на мост приходят не только люди. На мост приходят также и бездушные машины (иногда они являются в облике людей) и убирают эти цветы. И пишут гадости. И говорят эти гадости вслух. И громят стихийный народный мемориал. И записывают свои «подвиги» на видео. И вывешивают эти видео в Интернете. И очень своими гадостями похваляются, называя эти гадости «проявлением патриотических чувств».

А люди все равно приходят туда и приносят цветы.

А доблестные активисты-волонтеры в любое время года и суток и в любую погоду дежурят на этом мосту, и не похоже на то, что они собираются как-то сворачивать эти свои, — по-моему, по-настоящему героические, — дежурства. Перерыв, насколько я помню, был сделан в дни всеобщего карантина. А потом они вернулись на мост. И они там и сегодня. И будут завтра. Они там будут днем. И будут ночью.

Так на мосту разворачивается не сказочная, не мультипликационная, а вполне буквальная война между машинами и цветами, между зловонной болотной ряской и живым неистребимым чувством — чувством долга и верности. Так же, как в старом детском мультфильме шла война между «мандарином» и «аистом».

Никогда не знаешь, с чего именно, с какого именно факта, события, символа может начаться общественное протрезвление, осознанная и, главное, деятельная тяга к обновлению и очищению. История показывает, что в принципе с чего угодно, с любой мелочи. Почему бы, например, не с цветов на мосту?

Лев Рубинштейн, «МБХ медиа»