«У него мраморно-синеватые конечности и дыхание рыбы, вытянутой из воды»

Белорусские врачи рассказали, как им работается в условиях новой волны коронавируса.

Пока белорусские власти искажают статистку о больных коронавирусом, рассказывают про якобы достаток медицинского кислорода и мест в больницах и при этом внезапно отменяют масочный режим, самим докторам приходится очень несладко. Ведь чиновники их убеждают, что все хорошо, но сами они видят, как все плохо. А за паникерские настроения Лукашенко грозил «жэстачайшэй расправой».

«Медиазона» поговорила с четырьмя врачами, которые рассказали, как им работается в условиях свежей волны коронавируса.

По просьбе врачей «Медиазона» не называет их имена и место работы.

«А-а-а, положите меня, я не поеду!»

— В конце сентября мы приехали к мужчине. Повод к вызову — тяжело дышать. Человек уже лежит и почти не дышит — ну, через раз на боку. У нас возникает вопрос, почему скорую вызвали только сейчас. В поликлинике он не наблюдается, не лечится. Его жена говорит: «Да ему только что так плохо стало». Но понятно, что это не так.

Мы начинаем его осматривать, он не против. Меряем сатурацию, не верим цифрам на приборе, потому что 64% — это не очень хорошо. Сразу побежали за кислородом, принесли, его было мало, потому что дефицит. Начали на максимальной скорости ему проводить оксигенотерапию, но все равно не выше 70%.

Звоним старшему врачу. Он говорит, что любой ценой этот пациент должен быть в больнице. Пациент же отвечает, что не будет. Почему, он объяснить не смог. Сказал, что если уж и умирать, то лучше дома. Ему полегчало, но мы сказали, что сейчас кислород заберем и уедем и ему снова будет плохо. Он ответил, что, значит, такова его судьба. Его жена ходила-причитала, звонила детям, спрашивала, надо ли его везти. Я думала: «У вас есть какие-то варианты, надо не надо?».

Его жена вроде как с нами в одну команду пошла, сказала: «Ладно, надо ехать». Мы начали его перекладывать на эвакуационное кресло, чтобы в машину перевезти, но он брыкался ногами, руками. Втроем его держали. Потом жена решила, видимо, что давала клятву и в горе и в радости быть на его стороне, и посреди переноски начинает тащить его обратно к кровати. А он нечеловеческим криком на всю квартиру: «А-а-а, положите меня, я не поеду!». Но нам пришлось его заставить, иначе бы он умер.

В итоге мы его пересадили. Позвонили [в больницу], чтобы нас встречали. Несемся с мигалками, все машины нас пропускают. За всю дорогу не перестроилась одна единственная машина — это был милицейский бобик. Он ехал демонстративно по той полосе, по которой ехали мы, и никуда перестраиваться не собирался.

Жену мы посадили вперед с водителем. Была вероятность, что пациента придется реанимировать в машине, поэтому она там была не нужна. Но она все порывалась через окошко нам чем-то помочь, шприц подержать. Он дышал кислородом, мы ему поставили катетер. Он потратил все свои силы на сопротивление перевозке, поэтому в машине спал.

Привезли его, нас встречают реаниматологи. Они говорят, что мест нету, но пришлось все равно его поднять. Потому что мест нет нигде! И по дороге, пока мы его катили в реанимацию, у него упали тапочки. Но мы как бы были заняты пациентом, поэтому тапочки не поднимали.

Все, сдали пациента. Я иду счастливая в приемнике. И тут меня ловит его жена и говорит: «Девушка, тапочки где?». Я думаю, какие тапочки. «У моего мужа были тапочки на ногах. А теперь их нет» — «Вы, наверное, сходите, поищите эти тапочки» — «Нет, тапочки пойдете искать вы». Ну, я иду в машину за этими тапочками, говорю коллегам, что надо их найти. Они такие: «Какие тапочки? У нее муж в предсмертном состоянии, о чем она думает». И он как бы лежачий, ходить он вряд ли куда-то будет по отделению, а тем более по реанимации.

Но я нашла один тапочек. Принесла ей. Она говорит: «Второй где?». Я пошла-обошла еще раз, не нашла. Решила удалиться восвояси. Стоим у машины, она выходит. Поняли, что сейчас она будет спрашивать нас про тапочки. Пришлось ретироваться.

«Наслаждаюсь тем, что в ближайшие шесть часов не будет ковида и криков»

— Проснулся в шесть утра, смена начинается в восемь. Поехали. Поводы к вызову все какие-то странные, визиты обычные совершенно. Головная боль. «Пили что-нибудь от головной боли?» — «Нет, а нужно было?».

Потом поехали на температуру. Три дня держится 37,2°. «К кому-нибудь обращались?» — «Нет, не обращались. А нужно было?».

Потом на другую температуру поехали — 37,5°. Говорят: «Нам надо ее сбить» — «Ее сбивать не надо. Почему вы не пошли в поликлинику?» — «Мы врачей не любим». Ладно, не любите так не любите.

Такие визиты — в принципе бесполезные. Рецепты мы не выписываем, назначения не делаем, в больницу они с такими симптомами не поедут, сбивать эту температуру не нужно. Просто бесполезная работа, но при этом ее очень много.

Дальше была беременная женщина. Она вызвала скорую, потому что ей болела голова. «Так, может, вы выпьете парацетамола?» — «Так а мне можно? Я же беременная». Ну, можно же прочитать инструкцию. Очевидно, у нее не первый, а, наверное, третий ребенок, и парацетамол можно всем. Она сказала большое спасибо за парацетамол, и мы поехали восвояси.

Ну все, попали на обед часа в три. На него нам дается минут 20, если не придет экстренный вызов. Съели роллтон.

Затем был интересный 40-летний мужчина, у которого грыжа защемилась, поэтому он временно не чувствовал ног и лежал на полу. Живет с мамой, она за него рассказывала симптомы. А он был в больнице совсем недавно, ему нужно было делать операцию, потому что грыжа не очень хорошая. Но из-за того, что на следующий день всю больницу переводили под ковид, всех, в том числе тех, кому нужна была операция, выписали домой, и вот это привело к ущемлению грыжи. В итоге он поехал в приемник.

Следующий вызов — молодой человек, у которого дома не было места, чтобы куда-то пройти, там все завалено вещами и он такой посередине. Стульев не было, мы стояли в узком проходе между всеми этими вещами. У него абсцесс на ягодице. Это в поликлинике вскрывается хирургом. Ему проблематично сидеть было, и он не мог нормально сказать, где проблема. И вообще, позвонил он на скорую спросить совета — у него температура поднималась. Ему сказали выпить побольше жидкости и парацетамол или ибупрофен. Он купил себе две двухлитровые бутылки — с пепси и колой. Мы ему сказали, что жидкость — это вода. Он думал, что любая подходит.

Дальше была вероятная пневмония, у пациента низкая сатурация. Звоним в отдел госпитализации, говорим, что надо бы куда-то его повезти. Они отвечают: «Везите куда хотите, мест нет нигде» — «Как нигде нет?» — «Ну, вы понимаете, ситуация плачевная». Это любимая фраза отдела госпитализации.

Поужинать есть время в восемь часов, когда пересменка водителей. Это около 20 минут, но нужно еще пополнить медикаменты. Или подождать, когда ночью перерыв между вызовами бывает, в какой-нибудь час ночи.

Посреди ночи была бабушка, которая сказала, что у нее высокое давление. Мы приезжаем — а у нее давление 120 на 80. «Давление у вас хорошее» — «Ой, теперь не страшно».

Нога кому-то болела. Люди часто в три часа ночи почему-то вспоминают, что им что-то болит, и вызывают скорую.

Всего за смену около 14 вызовов получилось. Полтора часа на вызов — это совсем немного. Надо доехать до места, оттуда до подстанции, если дают заехать. Плюс если надо госпитализировать, то это, условно, из Чижовки ехать в 9-ю ГКБ в Малиновке. Или кто-то прописан не в Минске, тогда ехать в областную больницу в Боровлянах — это вообще минут 40. Еще и в приемнике надо ждать, пока примут пациента.

После смены я чувствую себя мертвым. Когда утром приходишь такой полный энергии, можно увидеть людей, которые слоняются туда-сюда с бледными лицами, не совсем понимая, где они находятся, и говорят: «Наконец-то домой».

Приезжаю домой и сразу спать. Но в последнее время я немного страдаю профессиональным выгоранием. Надо бы спать, но я лежу, не сплю, смотрю в стену или потолок и просто наслаждаюсь тем, что я точно знаю — в ближайшие условно шесть часов не будет бабушек, не будет ковида, не будет криков, никто не звонит, никакого по локатору объявления, что визит экстренный. Ты просто знаешь, что можно оставаться в горизонтальном положении и никуда не идти.

«Ты злишься на то, что ничего не можешь сделать и что грош цена твоей работе»

— Я ездил к пожилому мужчине, который был уже в очень тяжелом состоянии. У него была сатурация 50%, сопутствующие довольно тяжелые заболевания.

Я не очень знаю, каков он был до того, как это произошло. Но это человек в сопоре — он слабо реагирует на окружающую обстановку, его конечности становятся холодными и приобретают мраморно-синеватую окраску, кожа становится бледно-цианотичной. У него дыхание рыбы, вытянутой из воды — частое и поверхностное. Втягиваются межреберные мышцы, живот участвует в акте дыхания. Говорить он не в состоянии.

Там были его жена, дочь, внучка. Во-первых, я выяснял медицинскую информацию. И я их честно предупредил: «Вы же понимаете, что мы отвезем его туда умирать и что он может даже не доехать. Я не буду вас обманывать». В ответ они начинали плакать, но, я не знаю, возможно, они надеялись на чудо. Они не умоляли его спасти. Обращаясь к нему, они просили: «Папочка, подыши, вот врачи приехали, они тебе помогут».

Они видели, что я делаю все, что могу. Помогали мне по возможности. Мужчина пытался сорвать с себя кислородную маску, соответственно, то его дочь, то жена стояли и эту маску держали. Они его просили: «Папочка, держись, подыши».

Около получаса пытались помочь. Мы давали кислород, выдышали весь кислородный баллон, контролировали его состояние, надеялись, что удастся улучшить показатели самостоятельно и все же довезти до больницы. В итоге пришлось вызвать спецбригаду. В любом случае я понимал, что едет он туда умирать.

К нему каждый день ходила поликлиника. Объясняли, что дома он получит более качественный уход. А потом пришла врач, которая сказала: «Я его дома не оставлю» и выписала направление для перевозки в больницу, а для этого вызывается скорая помощь. Я не знаю, чем она мотивировала этот поступок внутри себя. Либо ей не хотелось нести ответственность, что она оставила дома тяжелого пациента, который умер бы в ближайшее время. Либо морально она не могла себе такого позволить, рассчитывала, что там ему как-то помогут. То, что у этого человека фактически нет шансов выкарабкаться и выжить, было очевидно, когда мы приехали.

Вроде видно, что они [родственники] головой понимают, что человек уже умирает, но эмоционально отпустить близкого, который задыхается и синеет на твоих глазах — это очень тяжело. Они цепляются за любой шанс помочь прожить еще какое-то время. Я бы, наверное, вел себя так же.

В целом в работе на скорой помощи хорошо бы эмоционально не вовлекаться в истории своих пациентов. Но я, к сожалению, не всегда могу отграничиться. И такие случаи подолгу не отпускают. Ты думаешь, что не застрахован никто, что это может случиться и с твоими близкими. Ты злишься на то, что ничего не можешь сделать. И что, может быть, тогда грош цена твоей работе.

Мы дождались, пока приехала спецбригада, и уехали. Выжил ли он, я не знаю.

«Заразились мы все от мамы. А мамы больше нет»

— Это было начало очередной волны, когда мы еще могли возить всех с подозрением на пневмонию, когда было много мест. Я забирала в больницу мужчину, у которого дома был больной отец. У сына была пневмония, но состояние достаточно стабильное, у отца тоже.

Осмотр длился недолго. Это был взрослый мужчина, но достаточно молодой, поэтому у него не было сильных затруднений. Мы с ним конструктивно поговорили, он четко отвечал на вопросы.

Он сказал мне, что «заразились мы все от мамы». А я вижу, что дома только он и его отец. Говорю: «А мама сейчас где, в больнице?». Он отвечает: «Мамы больше нет».

Повисла неловкая пауза. Я им очень сочувствовала. И я понимала, что, скорее всего, он очень беспокоится за своего отца.

Эту семью горе уже затронуло. И, предполагаю, тем, кто уже потерял своих родственников, просто страшно ехать в больницу. Они не знают, вернутся ли.

Допустим, муж и жена. Одного из них увожу в больницу, и я вижу, как они прощаются. Иногда они прощаются, как в последний раз. Вот пожилые бабушки и дедушки — они обнимаются, целуются, садятся на дорожку. Иногда плачут, иногда крестятся. И они не знают, вернутся ли домой. Очень больно это видеть. Потому что иногда ты действительно думаешь, что скорее всего не вернутся.