«Нас выстраивали в шеренги, от матерей отрывали детей»: солдаты РФ взяли в плен беларуску и использовали ее как живой щит

Душераздирающая история.

В середине марта в редакцию zerkalo.io? c написал беларус Михаил и рассказал, что его жена находилась в Украине, выбиралась из Харькова с родными и попала в плен к московитским военным. Несколько дней молодой человек не знал, в жива ли супруга и все ли с ней в порядке, пока спустя несколько дней спустя та не написала, что их освободили бойцы украинской армии. Девушке удалось добраться до западной Украины, а оттуда выехать в Варшаву. Журналисты записали ее историю — большую часть разговора девушка говорила сквозь слезы.

Алине сейчас 22 года, Михаил старше ее на несколько лет. В 2020-м ребята поженились, а через несколько месяцев уехали из Беларуси, спасаясь от уголовного преследования по политическим мотивам, по этой причине имена наших собеседников изменены. Сначала пара жила в Украине, оттуда переехала в Польшу.

Летом 2021-го Алина вернулась в Украину: были неотложные дела, которые требовали ее длительного присутствия там. В Луганской области у девушки живет семья тети, там она встретила войну. 25-го февраля, вспоминает, регион начали обстреливать сильнее, и она уехала в Харьков: думала, что там безопаснее, к тому же, в местном посольстве Польши находился ее паспорт, который она сдала незадолго до войны, чтобы продлить визу.

Дорога из Харькова. «Нас начали обстреливать»

Через несколько дней туда же приехала ее тетя со своим 14-летним сыном, но город бомбили, и семья решила выбираться оттуда. С трудом нашли машину. Харьков они покинули 7 марта, ехали с закрытыми шторками окнами, под звуки взрывов и выстрелов.

— Это было очень страшно, ты боишься, что может прилететь в твою машину. Мы забрали с собой вещи из бомбоубежища, на заправке сняли деньги с карты, чтобы заплатить водителю, купили воду и продукты на пару дней. Двигались через леса, заброшенные деревни, блок-посты украинских военных.

Ехали в сторону Полтавы. Раньше от Харькова дорога туда занимала чуть больше двух часов, семья Алины провела в пути сутки, так и не добравшись до города. Украинские военные, вспоминает Алина, предупреждали об опасности на дороге, просили останавливаться во время комендантского часа. После одного из блокпостов девушка написала мужу: «Нас начали обстреливать. Вояки нас спасли, отвезли в бункер». Эти фото, сделанные в этом бункере, единственные, что она смогла отправить мужу из этой поездки.

Ночевали в деревне Карпиха Полтавской области. Утром продолжили путь. Машина свернула на грунтовую дорогу. Как дальше ехали, девушка вспомнить не может: связи не было, за дорогой по онлайн-картам не проследишь. Помнит только, что проехали по лесу минут 20, а потом водитель резко затормозил. Дальше Алина рассказывает в слезах.

— Нас развернуло. Подскочили военные. Они начали вытаскивать нас из машины, наставили оружие, сначала сказали лечь лицом в землю, потом подняли, надели на голову то ли мешки, то ли пакеты, сказали не издавать ни звука, иначе пристрелят. Завели в машину, она очень сильно гудела, и так мы ехали часа два. По ощущениям — по лесу: машина сильно прыгала, видно, на ямках.

— В этот момент я уже попрощалась с жизнью. Морально уже, знаете, подготовилась к тому, что нас сейчас куда-то привезут, пуля в лоб — и мы просто там останемся, никто даже не будет знать. Это такой адский страх — тебя трясет, все внутри переворачивается. Было страшно хоть слово сказать этим военным — мы все ехали молча. Я задыхалась, было мало воздуха: мы дышали перерывами, потому что страшно, потому что ты сидишь и плачешь.

Алина вспоминает, что слышала, как рядом плакал ее двоюродный брат, сын ее тети.

— У него, знаете, был большой стресс еще в Харькове: на их приезд в бомбоубежище очень резко отреагировали люди, потому что тетя — гражданка Московии, хоть и живет давно в Украине, на подконтрольной Украине территории, замужем за украинцем. Это задело какую-то женщину, и она накинулась на тетю, сильно толкнула ее сына. Он тогда очень испугался, а тут эта ситуация. Я слышала, как он шмыгал носом, но старался тихо, беззвучно плакать. И мы все сидели в шоке, в ужасе. У нас текли сопли, лились слезы, но вытереть, втянуть в себя все это мы не могли — было страшно издать хотя бы звук.

В плену. «Когда кто-то из детей плакал, они заходили и орали: «Заткните своих утырков!»

— Когда машина остановилась, нас вывели, у всех забрали телефоны (у меня каким-то чудом остался), деньги, завели в какое-то помещение, со всех по очереди снимали эти мешки и каждого швыряли туда, как какую-то вещь. Я открыла глаза, услышала детский плач и увидела силуэты людей. Там были только керосиновые лампы, и толком ничего нельзя было рассмотреть. Люди сами не знали, где они, что происходит. Некоторые только рассказали, что пробыли там около трех суток до нашего приезда.

Алина считает, что военные, остановившие и захватившие их, были московитскими.

— Я поняла по их говору, диалекту — знаю, как говорят в Московии. Все они разговаривали одинаково. И потом, когда нас вытащили из машины, мы с заметили форму. Муж тети — военный, он сейчас на войне, поэтому она знает, как выглядит украинская форма. А это были московитские войска. Ну и на бронированной машине я видела знак «Z».

В помещении, как смогла посчитать девушка, находилось около 60 человек. В основном женщины и дети, было 5 или 6 мужчин. Так она описывает место и быт:

— Это как заброшенная землянка, катакомбы какие-то, точно в лесу. Пол — земля. Сырые, заплесневелые и очень старые бетонные стены, полукруглый потолок. Места было очень мало — мы сидели друг на друге. Очень холодно, сильно замерзали ноги, люди снимали куртки, кофты и отдавали детям, старались их больше укутать, а сами прижимались друг к другу, чтобы было теплее. Вместо туалета у нас было ведро, утром его выносили военные. Спать в этом всем было невозможно.

Все наши продукты и вещи остались в машине. У нескольких женщин было немного еды в сумках, и вся она отдавалась детям. Военные приносили только пятилитровые бутыли воды. Это все. Очень хотелось есть. Организм ослаб, когда я пыталась подняться, начинала сильно кружиться голова. У меня была температура (я заболела еще в Харькове, а лекарств в подвале, где мы сидели, не было). Осенью я тяжело переболела ковидом, из-за осложнений сильно больна нога, поэтому я не могла двигаться, чувствовала адскую боль. Все было ужасно. Мы уже все опустили руки и не надеялись, что нас освободят или мы выживем.

Военные, по словам девушки, ничего им не объясняли:

— Они заходили к нам каждые часов пять, светили по всем фонариком — может, проверяли, чтобы никто не выбрался. Заходил один, еще двое стояли [на входе] с направленными на нас автоматами. Когда было очень шумно или кто-то из детей плакал, они заходили и орали: «Заткните своих утырков!» Требовали, чтобы была тишина. А мы и не разговаривали — было страшно. С нами сидел мальчик лет трех, он не мог говорить, остальным детям на вид было от 7 до 15 лет. Взрослые пытались найти им занятие. Когда заходили военные, дети пытались спрятаться за матерей. Они знали: если заходит дядя — плакать нельзя. В этом всем у меня разрывалось сердце: сидишь и видишь, как плачут эти дети, думаешь: за что? Ну вот за что? Дети ведь вообще ни в чем не виноваты!

10 марта в 14:16 по Киеву у Алины получилось отправить мужу единственное сообщение: «Мы в плену».

— Связи не было, единственное, мы нашли какую-то выемку, появилась буквально одна палочка интернета. Хотелось написать мужу, что я его люблю, что буду с ним рядом, даже если меня не станет. Я успела написать, что мы в плену у русских, мы еще созвонились на несколько секунд, и связь пропала. Но тогда хотя бы появилась надежда на то, что нас спасут — хотя бы кто-то знает, что с нами, где мы примерно можем находиться.

Живой щит. «Нас выстраивали в шеренги, от матерей отрывали детей»

Сколько времени Алина с близкими провела в подвале, она не помнит: на улицу никого не выпускали, в помещении было темно, время отслеживать было невозможно. Приблизительно его посчитали по сообщениям мужу: утром 9 марта Алина попала в плен, написала ему, что их освободили, 14 марта в 03:29 по киевскому времени.

До освобождения, по словам девушки, московитские военные использовали людей как живой щит.

— Мы уже читали о таких случаях в новостях, и я была, наверное, морально к этому подготовлена. Пока мы были в этом подвале, я думала, что нас могут убить, пустить на заминированные территории, поджечь. Когда нас быстро вывели оттуда, был вечер. Военные были в масках, как у ОМОНа, я видела у некоторых в глазах страх, но у многих — бешеную ярость. Нас как щенков вышвыривали на улицу. От матерей отрывали детей и ставили в начало колонны. Когда женщины требовали отдать им их детей, военные кричали: «Заткнись, с***, иначе пристрелю». Требовали, чтобы все молчали: «Если будет хоть один лишний звук — ты словишь пулю». Нас выстраивали в длинные шеренги: первыми — дети, за ними — женщины (мы с тетей стояли во втором ряду прямо за детьми), последними шли мужчины. Нам сказали идти вперед. Военные ушли назад, стояли за нами. Сколько их было, я не знаю: нам сказали не оглядываться. Маленькие дети даже не плакали — они издавали звуки, знаете, похожи на щенячий вой. И это было самое жуткое: хотелось просто закрыть собой этого ребенка, и уже было все равно: застрелят или не застрелят, — рассказывает девушка.

Алина говорит, не слышала, чтобы сзади ехала какая-либо военная техника. По ее словам, бронированные машины, которые она видела, остались на той временной стоянке.

— Мы шли очень медленно. Меня с двух сторон держали, потому что мне было тяжело передвигаться, болела нога, сама я бы даже не дошла. Остальные люди были и физически, и морально истощены. У нас у всех было ощущение, что нас ведут на смерть. Потом мы услышали взрыв. Все от страха присели, но нас заставили встать и идти вперед. Мы уже поняли, что что-то начинается.

События дальше Анна описывает как перестрелку между украинскими и московитскими военными.

— Мы прошли еще, может, метров 500, услышали первый выстрел, а дальше — все как в кошмаре. Начали стрелять. Помню, я упала, накрыла собой мальчика лет восьми. Я уже понимала, что сзади идет бой. Женщины точно так же закрывали собой детей. Я даже не ничего не видела. Какой-то мужчина резко крикнул: «С***». Я услышала его стон, а потом тишину. Наверное, его ранили. Через пару человек от меня женщина успела ребенку прошептать, что ее ранили. И дальше состояние такое, знаете, как будто ты теряешь сознание, ничего не осознаешь. Дети жутко плакали. Я даже не знаю, какими словами это все описать.

— Где был этот выстрел? Украинская армия стреляла по московитским военным?

— Наверное, да. Выстрел был где-то издалека, позади нас. Как будто они зашли сзади, обогнули нас. Я не могу все это описать, все это было как в бреду. Но стреляли точно сзади, спереди в нас никто не стрелял. Военные, которые вели нас, кричали: «Встаньте, с***», но потом как будто рассредоточились, резко все затихло. Эта перестрелка длилась недолго. Где-то слышны были тяжелые машины. Потом к нам подошли украинские военные: «Вставайте, не бойтесь». А мы закричали! Испугались: подумали, что это Московия, и в нас будут стрелять. Военные просто поднимали женщин, одна из них кричала: «Не трогайте меня, у меня ребенок!» Мы просто не понимали, что это уже наши, что все закончилось.

— Как вы поняли, что это украинская армия?

— Они разговаривали на украинском языке. Стали подходить к нам, давать руку, помогали встать, детей брали на руки. Помню, я не могла встать — падала, и меня в машину понесли на руках. Туда по очереди сажали людей, которые были со мной. Когда всех завели, тетя спросила, где мужчина, который был с нами, водитель, мы описали его по синей куртке. Нам сказали, что он погиб. Двум раненым женщинам, когда нас привезли, помогали военные врачи. У одной задело плечо, второй попало в живот — ее куда-то увезли.

— Что стало с теми людьми, которые вас вели до перестрелки?

— Когда нас поднимали, я видела, что эти военные лежали. Это были трупы, как я понимаю. При свете фар я видела тело парня, на вид, может, не больше 25 лет. Я видела много крови. Было жалко их. Хоть ты понимаешь, как они к тебе относились, но чисто по-человечески — видеть трупы людей, настолько молодых, ужасно. Понимаешь, что у них есть где-то семьи, матери. Да, это война, она не щадит никого, но это все ужасно.

В (относительной) безопасности. «Не переживайте, у нас тоже семьи»

Место, куда привезли людей, Алина описывает как военно-полевой лагерь в лесу. По ее словам, там всех осмотрели, отвели в большую палатку.

— Нам дали попить, детям военные приносили сладости, фрукты, у кого что было. Там лежали матрасы, но спать за все время мне удалось, может, часа два. У какого-то украинского военного я попросила зарядку (она так и осталась у меня), смогла написать мужу. Свет там был не всегда, но иногда мне давали зарядить телефон портативной зарядкой. Все пытались написать родным и сказать, что они живы. Украинцы не объясняли, что произошло, просто успокаивали нас. Говорили, что за нами приедет автобус, а оттуда всех завезут на вокзал Полтавы и посадят на эвакуационный поезд.

Из лагеря людей вывезли через несколько дней утром, вспоминает Алина. Автобусы сопровождали военные.

— Они нас успокаивали: «Не переживайте, у нас тоже семьи. Мы скоро победим, и вы все сможете вернуться домой». Но все равно было страшно — мы боялись, что все может повториться, что нас обстреляют, что украинские военные тоже выставят нас живым щитом. Хотя мы видели, что отношение к нам нормальное, что они с нами обращаются по-человечески. В Полтаве нас посадили на поезд, оттуда мы доехали до Львова, оттуда я добралась до польской границы. Я выдохнула и поняла, что все закончилось, только когда была уже на польской стороне. Это было 19 марта. Меня встретили муж и его друг.

Дома. «Иногда хочется вернуться туда, взять ружье и пойти воевать самой»

Мы говорили с Алиной в конце марта. Хотя девушка уже больше 10 дней дома рядом с мужем, никак не может отойти от произошедшего.

— Мне все еще тяжело. Есть не хочется. Когда засыпаешь — перед глазами все, что происходило, снятся жуткие кошмары. Поспать получается час-два. Нон-стопом читаю новости, пишу родным, узнаю, живы ли они. Так сутками. В Харькове мне не успели открыть визу, оттуда мой паспорт отправили во Львов, там я забрала его без визы. Поэтому сейчас нужно разбираться с легализацией в Польше. Я не знаю, разрешат ли мне остаться, и это все морально убивает.

Война на этом для Алины тоже не закончилась. Ее родные, тетя с сыном, не поехали с ней — остались в Полтаве, а оттуда на эвакуационных автобусах, которые привозили людей и возвращались обратно, поехали домой в Луганскую область.

— В Украине воюет ее муж и она не хочет уезжать. Сказала: «Что будет, то будет». Я уехала, но в Украине — дорогие мне люди переживают весь этот ад, сидят в подвале. Иногда хочется вернуться туда, взять ружье и пойти воевать самой. Иногда это отпускает, но на днях тетя позвонила и сказала, что ее муж ранен. Он и его сослуживец на связь не выходят уже шестые сутки, мы не знаем, где он, жив ли он.

Я созваниваюсь с ними и слышу, как где-то там стреляют, а они сами боятся каждого шороха. У них нет еды, деньги, чтобы что-то купить в магазине, — проблема. Они там просто в котле. От их города почти ничего не осталось. Они просто говорят: «Наташ, молись за нас, мы живем, пока есть силы». И кажется: лучше бы я хотя бы была там, могла бы их обнять, просто находиться с ними. Врагу не пожелаешь все это пережить, — все еще в слезах произносит собеседница. — Не знаю, как с этим всем жить дальше. Наверное, все эти воспоминания и боль со мной уже навсегда.