Настя

Уроки белорусского в СИЗО КГБ.

Если для того, чтобы обрести такого друга, как Настя Положанка, нужно было обязательно сесть в тюрьму, — что ж, я не возражаю. До 19 декабря мы слышали друг о друге, но не были знакомы. После 19 декабря — несколько дней провели на одной шконке, потом месяц — в одной камере, а дружить, похоже, будем всегда.

Когда нас арестовали, Насте было 20 лет. А в первый раз на скамье подсудимых она оказалась в 16. Есть в белорусском УК такая статья — «Действия от лица незарегистрированной организации». Незарегистрированной организацией был «Малады фронт», куда Настя пришла еще в четырнадцать. Правда, поскольку она была школьницей, суд вынес ей лишь предупреждение. Второй раз ей, как и всем декабристам, предъявили обвинение в организации массовых беспорядков. «Рецидивистка, однако!» — удивленно говорили наши «экономические» сокамерницы, узнав биографию этой юной революционерки.

«Романтика…» — задумчиво сказала Настя на второй день нашего пребывания в камере СИЗО КГБ, разглядывая грязно-серые морщинистые стены камеры. Только в двадцать лет можно считать тюрьму романтичным местом. Во всем остальном Настя демонстрировала твердость и мудрость. Я и близко не была такой взрослой в ее возрасте.

На допросах она отвечала на вопросы о том, что видела на Площади — к слову, мы видели гораздо меньше, чем те, кто видел события 19 декабря по телевизору, — но категорически отказывалась отвечать на любые вопросы о «Маладом фронте». Ее адвокат печально качала головой: «Да, с такими ответами ты еще не скоро выйдешь на свободу».

В камере и за ее пределами Настя всех удивила тем, что говорила исключительно по-белорусски. Первым делом она попросила у охранника «паперу і асадку» (бумагу и ручку). «Чего-о-о?» — удивленно переспросил вертухай. В другой раз Настя во время отоварки заказала пакеты для мусора. В заявлении написала: «Пакункі для смецця». Ей не принесли заказ. Охранники не поняли, что это такое.

В камере «экономистки» сразу же забросали Настю актуальными вопросами:

— Настя, а как по-белорусски «кипятильник»? (кипятильник — одна из самых важных в тюрьме вещей, пожалуй, жизненно необходимая).

— Ну-у-у… — задумалась она. Судя по всему, это слово никогда прежде не входило в ее глоссарий. — «Картошка кипит» — это будет «бульба каляхуе»…

— Так, значит, кипятильник — это по-белорусски «каляхульнік»? — развеселились наши соседки. И попытались попросить у охранника «каляхульнік». Вышло как с «пакункамі для смецця».

Кстати, по поводу мусора. Рассказывают, что до недавнего времени в милицейском СИЗО слово «мусор» вертухаи как раз не употребляли по понятным причинам. И во время выноса мусора открывали камеры со словами «смецце есть?». Но у нас в СИЗО КГБ слово «мусор» вовсе не было под запретом. А вот белорусский язык воспринимался нашими сокамерницами с живым любопытством (и Настя охотно давала им уроки), а охранниками — поначалу с недоумением, а потом с полным «респектом и уважухой».

Случалось, что если я стучалась в кормушку и чего-то просила, охранник спрашивал: «А вы чаму не па-беларуску? Не валодаеце роднай мовай, ці што?» Приходилось оправдываться по-белорусски: да нет же, это я, чтобы вам было проще понять. Охранник возмущался: чего это, я что, идиот, белорусского языка не знаю? В общем, прогресс был налицо, и это исключительно Настина заслуга.

Иногда было очевидно, что вертухаи готовятся к встрече с Настей со словарем. Во всяком случае, они произносили явно заранее подготовленные фразы. Однажды, конвоируя ее на допрос, охранник, подбирая слова, спросил: «Ну што, вы ўжо звыкліся з пакутамі?»

Настя пришла в «Малады фронт» спустя два года после смерти мамы. Ее мама, учительница русского языка, умерла, когда Насте было двенадцать лет. Папа — бывший политрук — сначала не понимал новых увлечений осиротевшей дочери. Они ссорились, и Настя даже уходила из дома. Непонимание закончилось, когда она десятиклассницей села на скамью подсудимых. С тех пор Владимир Положанко кому угодно глотку перегрызет, если кто-то попытается усомниться, а нужно ли юной девушке жертвовать нормальной развеселой юностью ради каких-то абстрактных идеалов свободы и демократии. Помню, начальник СИЗО по кличке Юмбрик негодовал: «Ну как такое могло произойти! Дочь политрука и учительницы! Это ж наши люди! Правильные, законопослушные. И как в такой семье могла вырасти революционерка?!»

Это не значит, что Настю, кроме знамен и митингов, ничего не интересовало. Как-то утром, после обхода, я отправилась на свою верхнюю шконку спать. Проснувшись и по привычке свесив голову вниз, увидела мирно беседующих Настю и «экономистку» Лену. Настя подняла голову — ее было не узнать. На меня смотрела голливудская звезда.

— Что ты с собой сделала?

— Это меня Ленка накрасила! — радостно отозвалась Настя, с интересом рассматривая схему нанесения макияжа, которую Лена для нее нарисовала. — Девочки, а вы мне посоветуете, какой косметикой лучше пользоваться?

В тот же день нас обеих вызвал к себе Юмбрик. За два дня до того, как раз накануне инаугурации Лукашенко, мы разработали коварный, как нам казалось, план возвращения в камеру телевизора. Второй месяц мы сидели без телевизора, писем и даже выписанных для нас газет. И кто-то предложил: «А давайте напишем заявление Юмбрику от всей камеры: дескать, мы, как граждане Беларуси, имеем полное право посмотреть инаугурацию и потому требуем вернуть нам в камеру телевизор. И пусть только попробуют не вернуть! Это будет с их стороны политически неграмотно».

Написали. Телевизор нам не вернули, и, к счастью, это кошмарное зрелище мы не увидели. Но на следующий день нас с Настей привели в кабинет к Юмбрику, и он, хитро ухмыльнувшись, снял трубку внутреннего телефона и кому-то скомандовал: «Запускай запись!» И на экране телевизора в его кабинете появились эти кафкианские кадры — проезд Лукашенкиного эскорта по абсолютно пустому городу, очищенному от людей, чтобы, Боже упаси, кто-нибудь флаг или плакат по дороге не развернул. Или вообще — недобрым взглядом не посмотрел.

— Мы не хотим это смотреть! — хором заявили мы с Настей.

Юмбрик потряс нашим заявлением:

— Это вы писали? Ну вот и смотрите! Администрация всегда идет навстречу пожеланиям трудящихся. Между прочим, Радину я уже утром вызывал. Она уже посмотрела. Всем политическим будет доставлено это удовольствие.

Тут он рассмотрел Настю с новым макияжем. Видно было, что крайне удивлен. Волосы Настя собрала в хвостик, и, вероятно, Юмбрик решил, что в прическе причина ее нового облика.

— Правда, ему косичка идет?.. — задумчиво спросил он меня.

— Кому — ему? — не поняла я. Но Юмбрик окончательно утратил дар речи.

Вернувшись в камеру, мы со смехом рассказали соседкам о культурном шоке Юмбрика.

— Выходит, я — это некий «он с косичкой», — задумалась Настя. — Интересно, за кого он меня принимает?

— Он думает, что ты — самурай! — отозвалась сокамерница Света.

Настя вообще, сидя в тюрьме, не думала о себе. Беспокоилась о своем отце и брате, о своем соратнике и теперь уже женихе Диме Дашкевиче, о друзьях, которые были задержаны, но неизвестно, то ли административно, то ли сидят в соседних камерах. Каждый раз, когда ее вызывали к Юмбрику, Настя начинала расспрашивать, знает ли он что-нибудь о маладафронтовцах. О некоторых он знал: отсидел 15 суток и вышел, или — отсидел 15 суток и не вышел, переехал в СИЗО, или — успел уехать и не сел вообще. О старом приятеле Андрее Киме не было никакой информации.

В конце концов Настя так «достала» Юмбрика вопросами о Киме, что тот сказал: «Ладно, давай я ему позвоню. Диктуй номер». Настя продиктовала. Начальник СИЗО набрал номер и, когда ему ответили, весело защебетал: «Ну привет! А ты где? В России? Ну ладно, а то тут просто Настя волнуется!» Андрей Ким так и не понял, кто ему звонил. А Настя успокоилась, что ее друг и соратник в безопасности.

На суде Насте дали год условно: единственное, что ей определили в качестве состава преступления, — это покупку двух спальных мешков и предоставленный ночлег двум маладафронтовцам, приехавшим в Минск перед 19 декабря. Когда мы с ней встретились после отсидки, то просидели за разговорами — теми же, что в камере, — до шести утра: аккурат до тюремного подъема.

И еще про Настю. Освободившись из СИЗО КГБ, начальник штаба моего мужа Володя Кобец сказал, что его камера по форме была похожа на гроб. Я сказала, что на вагонное купе. И только Насте — стойкому оловянному солдатику — тюремная камера напоминала кусок пирога.

Ирина Халип, «Новая газета»