Отказница

В истории независимой Беларуси такое впервые.

Отказ политзаключенной от беларусского гражданства. Полина Шарендо-Панасюк осуждена уже дважды: в первый раз за то, что сорвала балаклаву с одного из ворвавшихся в ее квартиру силовиков, во второй — за «неподчинение требованиям администрации исправительного учреждения». И вот теперь, перед очередным судом (снова за неподчинение), она написала заявление с отказом от беларусского гражданства. Назвав беларусский режим оккупационным, участвующим в войне и убивающим политзаключенных в тюрьмах, Полина заявила, что отказывается от паспорта со сталинским гербом на обложке и отныне не подчиняется никаким требованиям.

В истории советского диссидентства похожий случай был: в 1977 году в Киеве писатель и сценарист Гелий Снегирев написал заявление об отказе от советского гражданства. Прожил он после этого меньше полутора лет: тюрьма, голодовка, больница, мучительная смерть. И, конечно, посмертная реабилитация и восстановление в творческих союзах. Не знаю, какое у нас тысячелетие на дворе, но в Беларуси веет то тридцатыми, то семидесятыми прошлого века. На днях стало известно, что Полину из колонии этапировали в психушку — якобы для проведения судебно-психиатрической экспертизы. Но экспертизу она уже проходила — перед первым судом.

Так что, скорее всего, в дело вступает старая добрая карательная психиатрия: чего не добьешься пытками, легко сделает галоперидол.

«Совесть есть?» — «Вопрос снимается»

Полину и ее мужа Андрея Шарендо в их родном Бресте знают отлично. Они в сопротивлении с начала нашего века. Познакомились еще в молодежной организации «Малады фронт», потом организовывали акции протеста, координировали в Бресте деятельность гражданской инициативы «Европейская Беларусь». Задержаний, штрафов, арестов было в избытке даже в относительно вегетарианские времена. И после участия в протестах 2020 года было ясно, что уголовные дела — вопрос времени.

За Полиной пришли 3 января 2021 года. Андрей в это время отбывал административный арест, Полина была дома с четырехлетним сыном Стахом. Когда люди в черном без опознавательных знаков выломали дверь и ворвались в квартиру, Полина сорвала балаклаву с одного из них. Ее приговорили к двум годам лишения свободы. Они уже прошли, но шансов выйти на свободу у Полины нет. В 2022-м ей добавили год по статье 411 («злостное неповиновение требованиям администрации исправительного учреждения»). Так Полина Шарендо-Панасюк стала первой женщиной-политзаключенной, к которой применили эту статью.

В мае нынешнего года еще одно уголовное дело по той же статье поступило в суд. Второй раз по статье 411 добавляют, как правило, уже два года. А вообще, применяя эту статью, заключенного можно держать за решеткой всю жизнь. Точнее, пока он не сломается.

Тот факт, что Полину будут ломать изо всех сил, был очевиден еще во время суда. Ее диалог с судьей облетел весь мир, а в Чехии его уже используют в театральных постановках. Вот как он звучал, этот диалог в суде.

— Встаньте, пожалуйста.

— Перед бандитами не встаю.

— С какого дня под стражей?

— Захвачена в плен 3 января.

— Хотите заявить отвод составу суда?

— Вы не суд.

— По каким причинам?

— Сталинская тройка, полевая жандармерия, но вы не суд.

— Вы заявляете мне отвод?

— Заявляю всей системе.

— Понятно вам обвинение?

— Это не обвинение, это политически мотивированное преследование.

— Вину признаете?

— Это политически мотивированное преследование. Это уголовное дело, в котором потом вас обвинят. Вы участвуете в политических репрессиях.

— Вы признаете вину?

— А вы признаете, что участвуете в политических репрессиях?

— Вопросы суду не задают. Виноватой себя не признаете?

— Дать отпор бандиту — честь и обязанность гражданина. Я не обвиняемая, я политзаключенная. Требую прекратить этот цирк.

— Обвиняемая, иск признаете?

— Благодарю международное сообщество за введение санкций против режима Лукашенко и призываю к международному трибуналу!

— Обвиняемая, есть ли вопросы?

— Вам не стыдно?

— Вы не можете задавать вопросы суду. Вопросы к свидетелю?

— Вам не стыдно?

— Вопрос снимается.

— Совесть есть?

— Вопрос снимается.

А в момент оглашения приговора Полина вскинула вверх руку с листом бумаги, на котором было написано: «Самозванец, убывай».

Только над буквой Б были пририсованы две точки, как над Ё. Умеющие читать все прочли правильно. Суд и конвоиры тоже.

«До встречи в музее карателей»

В Беларуси всего две женские колонии: № 4 в Гомеле для «первоходов» и № 24 в Речицком районе для «многократов». После второго приговора за злостное неподчинение Полину перевели в Речицу. А начиналось всё в Гомеле.

Первый прием «ломки», с которым сталкиваются все прибывшие в колонию политзаключенные, — это подписать признание вины. Даже если в суде не признал — неважно. Зато подпишешь в зоне — это большой плюс для тюремщиков: они, получается, перевоспитали. Выходит, с тем, что не удалось следствию и суду, успешно справилась администрация.

— Они применяют и запугивание, и уговоры, — рассказывает бывшая политзаключенная Ольга Класковская, сидевшая с Полиной в гомельской колонии. (Сейчас Ольга получила международную защиту в Швейцарии и выходит на акции в Цюрихе с портретом Полины). — Они говорят: зачем тебе это надо, ты что, хочешь, как Шарендо, великомученицей стать, лучше сиди спокойно, ты нам не нужна. Некоторые начинают сопротивляться, говорят: какая вина, я ничего не совершала. Тюремщики обещают: да никто об этом не будет знать, бумаги подпишешь — и сиди себе спокойно.

Но когда человек продолжает сопротивляться, начинаются угрозы: ШИЗО, лишение свиданий и передач, статус злостного нарушителя, статья 411. Если заключенная не поддается ни на угрозы, ни на уговоры, тогда в ход идет ШИЗО. Это, конечно, пытка. Это сразу отражается на здоровье. В изоляторе заключенную стараются держать как можно дольше, пока она не согласится на требования администрации. Постоянно продлевают срок, находят якобы новые нарушения.

А после ШИЗО — в ПКТ. Но там уже не сутками, а месяцами сидят. Сломать — это обязательно, потому что человек сопротивляющийся, да еще и с лидерскими качествами, для тюремщиков опасен: он может стать ролевой моделью для других заключенных. В ШИЗО и ПКТ нет горячей воды, там очень холодно, а в пять утра громко включается радио, по которому тюремщики зачитывают правила внутреннего распорядка. Если днем закроешь глаза, даже стоя, — сразу записывают очередное нарушение, якобы за сон. И никак не докажешь, что в этот момент ты молишься, медитируешь или просто думаешь.

Вырваться из карцера очень трудно. Любые вещи там запрещены: заключенной в камере ШИЗО можно иметь только туалетную бумагу, кусок мыла, зубную пасту и щетку и маленькое вафельное полотенце. Даже расческа запрещена. После того как я просидела 30 суток в ШИЗО, не расчесывая волосы, я почувствовала себя пещерным человеком.

С Полиной Шарендо-Панасюк мы сидели в одном отряде. Иногда нас все-таки выпускали из ШИЗО в отряд. И когда надо было сдавать рапорт (называть фамилию, имя, статью, профучет за «склонность к экстремизму»), Полина всегда добавляла: «Рапорт сформулирован под политическим давлением!» И в отряде, и в ШИЗО. Тюремщики угрожали Полине: «Прекращайте эту отсебятину, говорите по установленному образцу!»

Давили на Полину постоянно. За ней следили: стукачки, которые сотрудничают с администрацией, ходили за Полиной повсюду, даже в туалет и в умывальник, и всё докладывали. Однажды Полина угостила другую заключенную яблоком — об этом тут же донесли, составили рапорт, и Полина отправилась в ШИЗО, а ту заключенную, которая взяла яблоко, в качестве наказания перевели в другой отряд.

Как-то раз меня вызвал оперативник и говорит: «Вы должны пояснить нарушения Полиной Шарендо-Панасюк правил внутреннего распорядка. Она нарушила локализацию». То есть в бараке, в котором она жила, якобы зашла в другую секцию. На самом деле она ничего не нарушила, я помню этот эпизод. Просто однажды она заглянула к нам в секцию, чтобы позвать меня — пора было строиться на работу. Разумеется, я отказалась что-либо пояснять оперативнику. На самом деле все заключенные ходят друг к другу в секции, и никто их за это не наказывает. Но для Полины делали исключение.

Что касается работы, то это еще одно испытание для политзаключенных. Есть масса вариантов работы, которая никак не связана с услугами силовикам. Есть даже целый хозотряд — работа на кухне, в прачечной, в санчасти и так далее. Даже шитье может быть мирным — рукавицы, полотенца. Но политических обязательно ставили шить милицейскую форму. Полина говорила: «Они нас оскверняют». Потом она писала в международные организации о том, как политзаключенных вынуждают шить для силовиков. Разумеется, администрация ничего никуда не отправила, но давить на Полину стали еще больше.

А потом, когда ее уже увезли после второго суда в речицкую колонию, другая заключенная надела на фабрике ее передник. И в кармане были записи о том, с кем администрация гомельской колонии заключает контракты. То есть Полина еще вела там свое расследование. Думаю, об этом тоже донесли, что стало, возможно, последней каплей в чаше их терпения. Я даже потом придумала выход: мы «заговаривали» форму. Шьешь и говоришь: «Жыве Беларусь! Ты будешь хорошим силовиком, ты перейдешь на сторону народа, ты поможешь нам свергнуть этот преступный режим».

Однажды у меня состоялся разговор с заместителем начальника колонии Станиславом Ковалёвым. Я спрашивала: зачем вы так давите на Полину Шарендо-Панасюк? Неужели можно так мучить женщину, которая у вас в плену? И он говорит: «А ты знаешь, что она мне сказала? Она сказала: до встречи в музее карателей!» А Кульша и вовсе потребовала: «Снимите погоны, иначе я с вас их сорву». (Виктория Кульша — тоже политзаключенная, переведена после второго суда в ту же колонию № 24, что и Полина Шарендо-Панасюк. — Прим. ред.) И я тогда поняла, что Вику и Полину никогда не простят, потому что они не просто открыто выражают свое презрение к этой системе — они еще и перешли на личности в понимании тюремщиков. Этими двумя фразами девочки подписали себе приговор.

«Вы мне не начальство»

В гомельской колонии Полина провела восемь месяцев. Из них три — в ШИЗО и столько же в ПКТ. И только два месяца — в отряде, куда она возвращалась урывками и где могла общаться с другими заключенными. В апреле прошлого года ее увезли из колонии сначала в СИЗО, а потом с новым сроком — в Заречье Речицкого района, в колонию № 24 — для «многократов».

Две женские зоны различаются не только контингентом. Гомельская (№ 4) находится в черте города, туда часто ездят всевозможные гопсударственные делегации, — как правило, для того, чтобы потом рассказать по телевизору, как хорошо живут осужденные женщины в Беларуси и как замечательно их кормят. В гомельской зоне 20 отрядов и больше полутора тысяч женщин.

Колония № 24 в Речицком районе находится в лесу, среди болот, на отшибе, и туда редко кто-то приезжает. По словам бывших заключенных, там настоящее царство-гопсударство для начальства. До столицы далеко, чиновники и депутаты тоже туда не спешат, так что возможности фактически неограниченные. Там десять отрядов и около тысячи заключенных. И «резиновая» камера, куда заводят и бьют дубинками.

Но, как ни странно, именно среди лесов-болот, в зоне для рецидивисток, политзаключенным может быть психологически легче. Как объясняли бывшие узницы обеих колоний, «первоходками» легче манипулировать. Они поддаются на посулы или угрозы, они провоцируют скандалы и впадают в истерики. Допустим, администрация хочет превратить в ад жизнь политзаключенной. Для этого с обысками приходят не только к ней. «Шмонают» весь отряд, вытряхивают все личные вещи на пол в кучу, отправляют в ШИЗО за общение с неблагонадежными — и в итоге женщины начинают обвинять политзаключенных: «Это из-за вас, экстремистов, мы, нормальные люди, страдаем!» А тех, кто в Заречье сидит по четвертому-пятому разу, никакими шмонами не запугаешь и УДО не соблазнишь: им всё равно оно не светит, а к тюремным неудобствам эти женщины привыкли.

Есть, конечно, всякие, в том числе активно сотрудничающие с администрацией, но большинство уже живет в тюремной субкультуре и по собственному желанию давить на политических не будет.

Полину привезли в колонию № 24 в июле прошлого года с приговором уже по статье 411. Если заключенную-«первоходку» судят по новому уголовному делу во время отбывания срока, ее все равно возвращают в ту же гомельскую колонию, как журналистку телеканала «Белсат» Екатерину Андрееву: в начале 2021 года ее приговорили к двум годам лишения свободы за «грубое нарушение общественного порядка» (точнее, за стрим с акции протеста), а летом прошлого года, незадолго до возможного освобождения, внезапно увезли в СИЗО Гомеля и судили уже по статье «измена гопсударству». С новым приговором в восемь лет Катю вернули в гомельскую колонию. Но статья 411 — «злостное неподчинение требованиям исправительного учреждения» — автоматически означает перевод в Заречье. На перевоспитание.

Не выходя из зоны

— Политических, пока не привезли Полину, в нашей зоне было всего две — Елена Мовшук и Ирина Полянина, — рассказала Наталья, недавно освободившаяся из колонии № 24 (Наталья находится в Беларуси под превентивным надзором, поэтому имя изменено, все ее данные есть в редакции). — Была еще одна, которую тоже на профучет как экстремистку поставили, но она вообще не политическая — просто в пьяном виде «мусора» с топором вокруг дома погоняла. А Полина, когда ее привезли к нам, даже карантин не отбыла. Положено две недели карантина перед распределением по отрядам. Но Полину увели в ШИЗО уже на второй день.

Начальница отряда ходила знакомиться с бунтаркой прямо туда, в ШИЗО. Полина заявила ей: «Вы мне не начальство, подчиняться я не собираюсь, я вашу власть не признаю». Она со всеми так разговаривала. Заявление об отказе от гражданства Полина явно написала из ПКТ: там доступны бумага и ручка. В ШИЗО ты не напишешь ничего. Даже если тебя будут пытать, ты не напишешь жалобу — тебе просто не выдадут ручку. Поэтому мы на комиссию по наказаниям — те, кто боролся, — всегда шли уже с готовыми заявлениями. Знали, что идем в ШИЗО, и заранее писали, например, заявления о голодовке.

Тут всегда надо заранее успеть. Потому что никто не знает точно, сколько тебя продержат в ШИЗО. Могут 15 суток, а могут несколько месяцев, придумывая всё новые нарушения. И мы заранее писали заявления, что отказываемся от приема пищи, от медицинской помощи, от лекарств. Чтобы не начали капельницами физраствор вливать, кормить насильно или обкалывать чем-нибудь. Желательно такое заявление написать еще и в двух экземплярах, второй на всякий случай отдать кому-то из заключенных. А заключенные поддерживали. Прожженные зэчки прекрасно понимали, что их пытаются натравливать на политических, и большей частью не поддавались на это. И тогда администрация начинала от злости сходить с ума.

ШИЗО, ПКТ — это их обычная практика. Полина, после того как ее привезли в колонию № 24, провела в ШИЗО 200 суток. И два месяца из шести назначенных — в ПКТ. Еще одно отличие гомельской зоны от зареченской: в Гомеле небольшие ШИЗО и ПКТ. Там трудно изолировать и спрятать человека. А в Заречье — легко. Кроме того, политзаключенных, даже когда они не в ШИЗО, нужно лишить любой свободной минуты. После смены на фабрике и хозяйственных работ в тот короткий промежуток времени, который милостиво дарят заключенным для написания писем и просмотра телевизора, политических таскают по кабинетам. Пристают с дурацкими вопросами вроде «как ты относишься к флагу и гимну Республики Беларусь?». И так до отбоя.

Кроме того, в Заречье политзаключенных подсаживают на таблетки. Сначала идет вот этот весь моральный «давёж», потом ШИЗО до упора, потом ты начинаешь падать в обмороки, а потом тебе начинают давать таблеточки. Вызывают в медсанчасть и говорят: вот, надо пропить курс, чтобы укрепить здоровье. Я подсмотрела однажды в санчасти: им дают амитриптилин и карбамазепин. У Поляниной вообще на этом фоне остановка сердца была, клиническая смерть. Но Полина таблетки не принимала. Ее предупредили, что хотят сделать из нее овощ. Не знаю, что они теперь в психушке с ней сделают.

Тех, кто разговаривал с Полиной, немедленно вызывали в оперчасть и допрашивали, о чем [они с ней] разговаривали. А отправили ее в самый страшный отряд — шестой. Там опер — зверь, и каждая вторая к нему бегает, докладывает. С февраля Полине запретили переписку. Вообще, обычным заключенным звонки разрешались по 15 минут с пяти висящих аппаратов, а политзаключенным если и давали очень редкие звонки, то не больше пяти минут и из кабинета оперативника. Во время звонка там обязательно сидели представители администрации и внимательно слушали, готовые в любой момент прервать связь.

Но это ерунда по сравнению с тем, как доводили Полину. Один-единственный раз к нам приезжал министр внутренних дел. Полина, естественно, в ШИЗО. Всех, кто работал в другую смену, загнали в бараки. А я вышла тайком покурить. Так вот, слышу, министр говорит: хочу посмотреть ШИЗО. А начальник колонии ему спокойно отвечает: а у нас ШИЗО только строится, еще не готово. Можно себе представить, в каком состоянии находилась Полина, если начальник пошел на такое тупое вранье. Я очень за нее боюсь: в дурке могут и «заширять». Давайте спасать ее, только как?

P.S.

Сейчас Полина Шарендо-Панасюк на этапе. Из колонии ее вывезли, а до республиканского центра психического здоровья «Новинки» вторую неделю не могут довезти. Обычно для зэка существует один этап: из СИЗО в колонию. Для Полины этот этап пятый. Чем он закончится, неизвестно. Что мы можем сделать для нее и других женщин-политзаключенных — тоже неизвестно. Но хотя бы говорить, рассказывать, кричать о них мы обязаны. Хотя бы потому, что мы не в ШИЗО, где даже расческу не дают, не говоря уже о бумаге и ручке.

Ирина Халип, «Новая газета. Европа»