Кум и вор

Для главы Московии есть две ролевые модели, и обе плохи.

Ростов-на-Дону встречал бойцов ЧВК Вагнера аплодисментами. И провожал аплодисментами. И самого Евгения Пригожина тоже – аплодисментами.

Что так нравилось этим людям?

Что у них по городу едут танки? Что у них на террасах кафе сидят люди, убивающие журналистов и казнящие дезертиров кувалдами? Что задвигалось хоть что-то в мертвенном воздухе путинской удушливой стабильности? Что вот-вот будет свергнут опостылевший режим? Что унижают зажравшееся начальство?

О, нет! Людям нравилась сама лихость этого захвата. Только лихость, ничто другое — надо ж парни-молодцы, по Буденновскому проспекту на танке едут!

Если представить себе Московию женщиной, то женщина она довольно забитая и бесправная. И замужем она за кумом. Почти всегда за кумом, то есть начальником тюрьмы или колонии. Тут нет никакой любви и не было никогда, нет ни ласки, ни нежности и даже примитивной похоти почти никогда нет — только подобострастие.

Могут быть дети — их кум бьет, а Московия утешает, никогда не было по-другому.

Кум жадный и, как правило, держит Московию в черном теле, но она все равно лебезит перед ним, так принято. Кум злой и жестокий, он мучит Московию, а она терпит с заискивающей улыбкой, такова многовековая традиция, скрепа, можно сказать.

Кум тупой и трусливый, поэтому Московия повседневно обманывает его в бытовых вопросах по мелочи, а при первой возможности изменяет ему с лихим парнем — с вором.

С вором тоже нет никакой любви, ласка и нежность тоже так себе на троечку, зато уж есть похоть полною мерою, восторг от участия в лихом и запретном деле, а еще пьянящая сладость от нарушения запрета.

Московия знает, что вор не любит ее, а только использует, понимает, что не будет с вором никакой долгой жизни, ни счастья не будет, ни детей, ни хозяйства — будет только одна ночь, зато какая! Вор веселый, веселый и дерзкий в отличие от трусливого долдона кума. С вором Московия и сама чувствует себя веселой и дерзкой, пусть и на одну ночь. А наступит утро — что ж, одернет юбки, пригладит волосы, сотрет с губ размазанную помаду, соврет куму что-нибудь о том, где была этой ночью, и вернется к практике снимать с кума сапоги и получать от него тумаки — зато стабильность.

И так уж сто лет. За сто лет не было в Московии у власти никого, кто не был бы кумом. Только время от времени колебал его власть какой-нибудь вор, но всегда безуспешно — только погулять.

Да и прежде последних ста лет, хоть и был царь, но и он тоже был кумом, то есть пользовался правом рождения, чтобы быть жадным, жестоким, тупым и трусливым. Такая стабильность, что хоть плачь.

Однажды, кажется, у власти была мать. Мать Московия умеет любить странной любовью. Мать гуляет, строго наказывает, но и милует, и заставляет учиться.

Еще Московия умеет любить святых и юродивых. Этих она жалеет, признает за ними чистоту и правоту, может помечтать с ними о несбыточной жизни, в которой прибрано, честно, любовно, по-братски. О жизни, где люди ласкают друг друга и смеются друг с другом веселым смехом. Ну, там, молоко и мед, дети в школе, бескрайний простор — несбыточное все, кроме бескрайнего простора.

Мечтать об этом Московия любит, но к власти своих святых не допускает никогда, потому что стоит только святому прикоснуться к власти, так он ведь и помрет сразу, как академик Сахаров.

Доверить власть честному работнику Московии не приходит в голову, да и где его взять, честного работника, разве ж они бывают?

Поэтому кум и вор, вор и кум на тысячу лет. И не видно в их череде никакого просвета.

Валерий Панюшкин, The Moscow Times