Интервью с мужем в комнате длительных свиданий

В тюрьмах у нас сидит если не вся страна, то, по крайней мере, половина.

Отправляю мужу бандероль на Главпочтамте. В пакете – сигареты, чай, кофе.

За мной в очереди стоит пара – женщина и сильно татуированный мужчина – с таким же пакетом. Мужчина понимающе улыбается:

– И куда отправляете?

– В Новополоцк. А вы?

– В Глубокое. Я две недели как вышел оттуда. Ну ничего, не беспокойтесь, в Новополоцке по сравнению с Глубоким нормально. Там, по крайней мере, администрация не беспредельничает.

– Ой, я же читала про пытки в Глубоком!

– Жив, как видите, – вздыхает мужчина. Моя бандероль отправлена, теперь его очередь.

Иду по Комаровскому рынку со списком, присланным мужем. Делаю покупки для передачи. Останавливаюсь перед ларьком, где продается растворимое картофельное пюре нескольких видов.

– А какое лучше?

– Вам для передачи? – безошибочно определяет продавец. – У меня все покупатели, которые передачи собирают, берут вот это: недорого и порции большие получаются.

И такие «уличные диалоги» – почти каждый день. Несомненно, страна стала большой зоной, где зеки и их родственники просто не могут не сталкиваться на улицах, потому что они и составляют большинство. Так что мой муж, кандидат в президенты Андрей Санников, сидящий в Новополоцкой колонии, – самый настоящий «народный кандидат». Как и Николай Статкевич, и Дмитрий Усс, сидящие в Шклове и Могилеве. С такими выводами я и поехала на первое длительное свидание с мужем в Новополоцк.

В длительных свиданиях в колонии нет ни драматизма, ни романтики. И если кто-нибудь думает, что они начинаются с того, что мужья и жены бросаются друг другу в объятия и стоят так с полчаса неподвижно, нашептывая всяческую дребедень вроде «Как мне тебя не хватало!», то сильно ошибается. Свидания начинаются с беготни женщин на общую кухню и грохота сковородок и кастрюль. Потому что мужчины хотят жрать. На тюремной пайке чувство голода становится привычкой. Все разговоры – потом.

Я это усвоила сразу же, как только оказалась в комнате для свиданий. В Новополоцкой колонии их 13, но в прошлую среду «заезжали» только четыре семьи. Я была на длительном свидании в первый раз и думала, что сначала нужно дождаться мужа. Но соседки, приезжающие не впервые, так отчаянно бегали на кухню и громыхали посудой, что становилось ясно: нечего сидеть и ждать, к моменту, когда приведут мужей и сыновей, обед должен быть готов. С едой я, честно говоря, не успела. Зато успела изучить плакат на стене, призывающий мыть посуду и выбрасывать мусор. В конце там написано вкрадчивое: «Помните! Возможно, вы сюда еще не раз вернетесь!» Читалось фатально.

Накануне свидания мой муж Андрей Санников должен был звонить мне. Но не позвонил. Я думала, его лишили звонка, потому что «слишком жирно» – и звонок, и свидание на следующий день. Все оказалось гораздо прозаичнее: звонков в тот день лишился весь отряд. Контролеры потеряли ключ от комнаты, где звонят. Просто потеряли – причем замок в той комнате открывается монеткой или ногтем, можно было обойтись и без помощи профессионального домушника. Но никто так и не смог позвонить домой.

– И часто у вас такое со звонками? – был мой первый вопрос мужу.

– Часто. И даже если не лишают звонка, то могут произвольно поменять время. В будние дни заключенные звонят из колонии обычно по вечерам, когда их семьи уже пришли с работы. Дата и время устанавливается точно, заключенный успевает предупредить в письме своих близких – и вдруг ему переносят время с семи вечера, предположим, на одиннадцать утра. Жена на работе, дети в школе – и все, привет. А жена будет сидеть весь вечер у телефона и потом сходить с ума, думая, что звонок запретили из-за какого-нибудь взыскания, а это значит, что могут запретить и свидание, и передачу.

– Помнишь, у нас так тоже было с предыдущим звонком? Я уже стояла в дверях, чтобы уходить по делам, и тут ты позвонил...

– Да, и не смог поговорить с сыном, который ждал моего звонка вечером, а утром ушел гулять с бабушкой и дедушкой. Второй раз я не смог поговорить с сыном из-за якобы потерянного ключа. Впрочем, тут я даже не склонен винить администрацию колонии. Такое ощущение, что гэбэшники продолжают активно участвовать в моей личной жизни. Потому что только им свойственно использовать ребенка для давления – в колонии этим не занимаются.

– Каковы вообще твои первые впечатления от пребывания в колонии?

– Здесь я пришел к выводу, что все осужденные наказаны дважды: сначала лишением свободы, а затем скотскими условиями существования в колонии. И в Уголовно-исполнительном кодексе, и в правилах внутреннего распорядка любой колонии обязательно прописаны все общечеловеческие моральные нормы вроде «уважения человеческого достоинства», но в реальности ничего этого в местах лишения свободы не существует. Кроме того, я столкнулся с масштабами судебного беспредела в Беларуси. Здесь, как и в любой другой колонии, сидит огромное количество невиновных. И если раньше я знал, как фабрикуются дела некоторыми следователями, как порой выносятся незаконные приговоры судьями, как строчатся липовые обвинения прокурорами, то в колонии после общения со многими заключенными для меня стало открытием, что часто и адвокаты работают против своих подзащитных. Многие здешние обитатели рассказывали мне, как именно адвокаты давили на их семьи. И не только давили, но и угрожали близким. А на закрытых судебных заседаниях просто глумятся над людьми. Там обвиняемый остается один против системы. И человек за простое возражение суду может получить дополнительных пять лет. То есть в нашей стране сложилась абсолютно преступная система круговой поруки. А если к этому добавить, что в СИЗО людей продолжают избивать и унижать, то получается просто безвыходная ситуация.

– А какой контингент у вас в колонии? Вот в «Витьбе» и Шклове, где сидят бывшие милиционеры и прокуроры, публика в основном «экономическая».

– Здесь несколько другой контингент. «Коммерсов», как называют у нас осужденных по экономическим статьям, мало. Примерно двадцать процентов заключенных нашей ИК-10 осуждены за убийства. Кроме того – разбои, грабежи. Сидят у нас, кстати, и «морозовские», и «пожарники».

– Кстати, когда я перед свиданием сдавала наличные деньги в комнате дежурного контролера, то видела на стене «Список осужденных, участвовавших в ОПГ». Довольно длинный список, между прочим.

– Это тот случай, когда я могу точно сказать: не верь глазам своим. Здесь, в колонии, я узнал, как создаются фиктивные ОПГ (организованные преступные группировки). Допустим, есть некое совершенное преступление. И чтобы на выходе получить ОПГ, к обвиняемому «пристегиваются» любые знакомые и полузнакомые – вплоть до контактов из мобильного телефона, – и все это выливается в громкое дело. И хотя в преступлении виновны два-три человека, на скамье подсудимых могут оказаться сорок-пятьдесят, и это уже будет называться организованной преступной группой. И за это вся цепочка – следствие-прокуратура-суд – получит дополнительные «звездочки», премии, продвинется по службе. Похоже, система поощрений в следственных органах, судах, прокуратуре основывается на том, что чем больше невиновных осуждены, тем больше премий и прочих бонусов. Кстати, есть и вторая сторона этой проблемы: пока сажают невиновных, настоящие преступники остаются на свободе. Сразу, как только меня этапировали сюда, я услышал много слов благодарности за то, что в своей предвыборной программе говорил о незаконных приговорах. Но только сейчас я увидел катастрофические масштабы того, как невиновные люди получают огромные сроки.

– В каких условиях ты здесь живешь?

– В нашем «кубрике» пять человек. В том числе соседствую с Александром Бут-Гусаимом, чья история уже давно стала известной. Он был приговорен к пожизненному заключению за убийство егеря из оружия, из которого, как показала экспертиза, ни одного выстрела не было произведено. И ему удалось добиться изменения приговора с пожизненного заключения на 17 лет. Сидит он уже 12. Конечно, бытовые условия минимальны. Да еще и куча бессмысленных процедур. К примеру, два раза в день по полчаса и больше мы стоим на проверках – к счастью, сейчас еще погода хорошая. Но то же самое -- и в дождь, и в снег, и в лютые морозы. Походы в столовую обязательны независимо от того, хочешь ты есть или нет. А кроме проверок, еще бывают и «просчеты». Это когда отряд выстраивается и всех считают по головам. В общем, система построена на полном идиотизме, на постоянном выполнении каких-то бессмысленных действий.

– Никита Лиховид после нескольких отсидок в ШИЗО оказался в ПКТ (помещение камерного типа). Ты с ним не встречался?

– С теми, кто в ПКТ (или в буре, как говорят заключенные), остальные заключенные не пересекаются. Правда, в ПКТ разрешена переписка с родными и прогулки – то есть режим, как в СИЗО. Что же касается карцера, то туда легко попасть просто так – за косой взгляд в сторону представителя администрации. Проблема в том, что у сотрудников любой колонии слишком много власти. Каждый из них может просто уничтожить зека. Возможностей много – лишение писем, звонков, передач, свиданий. По логике вещей, суть воспитательного процесса – это именно общение с родными. Человек видит своих родственников, говорит с ними по телефону, переписывается – естественно, он хочет как можно скорее оказаться рядом с ними. Но если общение с близкими становится для администрации всего лишь средством манипулирования заключенными, то о чем тут говорить? Простой пример: каждому из нас разрешается три телефонных звонка в месяц. Но администрация пытается предоставлять право позвонить в качестве поощрения, прекрасно осознавая, что это незаконно, – это право гарантируется даже правилами внутреннего распорядка. И всеми силами нарушает право заключенных писать жалобы. С недавних пор у нас установлен особый порядок обращения в Генпрокуратуру: заключенный не имеет права обращаться туда напрямую, он может это сделать только через администрацию. Таким образом, администрация может отказать заключенному в праве обратиться в надзорный орган. Это абсолютно незаконно, но всех заставляют подписывать это решение администрации: дескать, обязуюсь соблюдать. Конечно, я ничего подобного не подписывал. Но многие подписали – просто потому, что не знают своих прав.

– Кстати, расскажи о работе. Знаю, что ты работаешь на производстве гофрокартонных ящиков, а в соседних цехах варят мыло и производят полиэтиленовую пленку. У вас там труд добровольный или принудительный?

– Новополоцкая зона – полностью рабочая. Есть первый отряд – на местном языке «викинги» он нерабочий, состоит из инвалидов, пенсионеров и так далее. Остальные отряды – рабочие. Кому-то из администрации однажды, судя по всему, стрельнуло в голову, что у всей колонии должен быть стопроцентный выход на работу. Но принудительный труд – это отдельный приговор. Никто из заключенных Новополоцкой зоны не приговорен к принудительному труду или, как формулируется в Уголовном кодексе, «исправительным работам». Правда, многие хотят работать, чтобы гасить иски. И умеют работать, и на воле могли бы зарабатывать. Но зарплата – это еще один вид издевательства над заключенными. Большинство зарабатывает в месяц от трех до семи тысяч рублей. Есть, как мне здесь рассказывали, зарплаты и в семьсот рублей. И это на вредном производстве, не оборудованном никакими вентиляционными и очистными механизмами. Хотя здесь можно было бы наладить нормальное производство и дать людям возможность зарабатывать. Здесь никто не знает ни расценок, ни планов, ни норм выработки, никто не видит ведомостей. Кроме того, наша «промка» работает на «Нафтан» и «Полимир». То есть два крупных предприятия используют подневольный труд и при этом требуют инвестиций от Запада. Хотя только за использование рабского труда против этих предприятий можно вводить санкции.

– А как в колонии с едой?

– Здесь говорят, что она не для людей. Кто-то из заключенных видел упаковки с рыбой, на которых было написано: «Для пушного зверя». Главное -- перед походом в столовую заблокировать рецепторы вкуса и обоняния.

– Кстати, я тебе привезла пластырь, как ты просил, но его не разрешили принести на свидание. Сказали, нужно сдавать в медпункт. Как здесь вообще с медицинской помощью?

– Недавно я обратился в медчасть по поводу кашля. Прописали бромгексин и аспирин. Идти туда за назначенными медикаментами можно один раз в день под конвоем. Конвой ищешь сам. Не найдешь – твои проблемы, останешься без лекарств. Кстати, многие медикаменты, которые родственники привозят и сдают в медчасть, до заключенных просто не доходят. А если ты заболел чем-то серьезным – лечить никто не будет. Проще, если заключенный умрет.

В тот самый день, когда я приехала в Новополоцкую колонию на свидание и ждала у дверей, туда пришла женщина, у которой умер муж – заключенный из первого отряда. Сотрудник колонии, проходивший мимо, вежливо спросил ее: «За трупом приехали?..»

А в комнате дежурного контролера исправительной колонии №10 на стене висел отпечатанный текст-инструкция: «Список осужденных, в случае посещения которых близкими родственниками или иными лицами следует немедленно поставить в известность начальника режимного отдела:

Лиховид Н.

Киркевич А.

Санников А.

Олиневич И.».

Спустя два дня, когда я выходила из колонии, список исчез. Теряете бдительность, граждане начальники?

Ирина Халип, «Народная воля»