Скоро ситуация кардинально поменяется: За Лукашенко придут

Искренний разговор с бывшим политзаключенным и правозащитником Леонидом Судаленко.

Леонид Судаленко — один из самых известных беларусских правозащитников, лауреат премии «Хартии-97» и французской премии «Свобода. Братство. Равенство». В 2017 году он активно защищал беларусов, попавших под декрет №3, и его стали называть «адвокатом тунеядцев».

В 2020 году режим бросил правозащитника за решетку.

Как заключенные относятся к Лукашенко? Когда в Беларуси будут перемены? Как пройти застенки, не сломаться и остаться человеком? Об этом юрист рассказал в интервью программе Studio X-97 сайта Charter97. Ведущий — Евгений Климакин.

Подписывайтесь на YouTube канал «Хартии-97» — charter97video. Поделитесь видео с друзьями. Ставьте лайки и пишите комментарии.

— Сколько вы уже лет в оппозиции к Лукашенко?

— Наверное, с 1994 года.

— Что для вас было таким, еще с девяностых…

— Драйвером?

— Да.

— Я сразу видел популизм этого человека. Помните, он приходил и говорил: «Я запущу заводы». Если смотреть объективно, не только же в Беларуси все стояло. После развала СССР во всех странах была приблизительно одинаковая ситуация, а Лукашенко это использовал и говорил, что «я вам всем дам счастье». Вот через 30 лет мы это «счастье» наблюдаем.

— Сейчас много разговоров ведется о том, что и Путин, и Лукашенко должны заплатить Гаагой, как минимум.

— Путину уже выдали ордер.

— Выдали, но я вас хочу спросить как правозащитника. На ваш взгляд, насколько это реально, чтобы эти два военных преступника сидели, был реальный суд. Или это все красивые слова, не более. Или это реально?

— Для Путина это очень дурной звоночек.

— А для Лукашенко?

— Пока Лукашенко не выдали ордер и неизвестно, как все это повернется, но быть пособником у человека, против которого выдан ордер на доставку в Гаагу, — это так себе. Я хочу сказать: живи и бойся, что за тобой могут придти.

— Леонид, вы один из самых известных беларусских правозащитников. И я вот в контексте того времени, которое вы провели в тюрьме, два с половиной года, думаю: что чувствует человек, который больше четверти века занимается правозащитой, в возрасте 54 лет, когда уже сложнее приспосабливается к новому, попадает вот в такой вот «замес».

— Трудными были первые дни, когда меня положили лицом в снег, надели наручники, завезли в СИЗО, бросили в эту так называемую «хату». Я несколько дней отказывался от пищи. Дня три-четыре было просто шоковое состояние. Не мог понять, неужели это произошло со мной. Иногда казалось, что это во сне происходит, такого быть не может. Я настолько был уверен, что ничего не совершал, не только уголовного, противоправного даже. И тут вдруг такое.

Поэтому тяжело мне это все далось, особенно, что касается Гомельского СИЗО — это целый год в ожидании, пока суд, пока вступил приговор в силу. Я целый год там провел. Очень сложно находиться 24 часа в закрытом пространстве. Да, был один час прогулки каждый день, значит 23 часа в сумрачной камере без вентиляции, в курящей камере, а я некурящий. Мне это тяжело давалось, особенно первое время.

— Сколько человек было в камере?

— 12 человек. Из них я и еще парень один не курили, а 10 человек курили. Я пассивно вынужден был 10 пачек сигарет в день выкуривать. Вентиляции, подчеркиваю, не было. Иногда ставишь палец на вытянутую руку — и не видишь, потому что настолько люди много курят. Как-то был момент, когда я передал на стирку жене домой вещи. Она говорит: «Ты что, курить начал?» Настолько все пропиталось. Представьте, заехала куртка, какие-то там вещи домой, они пахли табаком.

— Сейчас вы в Литве. Жена и дети…

—… в Гомеле. Да, я в Литве, жена и сын-школьник в Беларуси. Так сложилось. Я уезжал от нового срока, потому что вопрос с предъявлением мне новых претензий был делом времени, как я понимал. Потому что я вернулся из тюрьмы в тюрьму. Никогда не планировал и не думал эмигрировать. За те 11 дней, которые я провел в Гомеле в ожидании паспорта, люди мне со всех сторон нашептывали: «Беги, иначе тебя снова посадят».

Я всегда был публичным человеком. Любой пост в моем «Фейсбуке» (а я его не чистил до сих пор) — это новая статья по содействию экстремистской, например, деятельности или любое другое обвинение. И я понимал, что это будет уже срок не три года, а гораздо больше, и это будет не общий режим, а строгий. Я был там и знаю, какая там медицина, ее вообще нет. Для меня это могла бы быть уже путевка в один конец, здоровье может не выдержать.

— Расскажите, пожалуйста, о самом сложном дне на зоне.

— Самый плохой для меня был день, когда во вторник меня вызвали в клуб, где я просидел час, думал, может быть, к «оперу» опять вызывают. Потом меня позвал психолог, дал стакан воды, дал телеграмму: умер отец.

Мой отец умер еще до известных событий, поэтому я понимал, о чем в телеграмме идет разговор. Умер отец моей супруги и, конечно, было очень сложно из-за такого отношения (он умер в субботу, телеграмма пришла в субботу, а выдали телеграмму только уже на третий день, когда похоронили). Оказалось, что у них так принято. Всем поздно сообщают, чтобы человек что-нибудь в день похорон не сделал с собой, как они говорят, плохого, какой-нибудь суицид.

Я не знаю, почему такое отношение. Тот же Уголовно-исполнительный кодекс предусматривает возможность, когда для прощания с близким заключенных доставляют под конвоем. Но если законодатель это предусмотрел, почему это правило не работает? Почему все в одну сторону? Как обязанности заключенного — нам любой контролер их по 10 раз на день напоминает, а вот как только о правах заключенных — так сразу даже то, что в законе говорится, они не выполняют.

— За эти два с половиной года били сильно?

— Нет, ко мне физического насилия никто не применял.

— Вообще?

— В Гомельском СИЗО, когда после отбоя, например, разговоры продолжались, либо курить ночью запрещено, а кто-то закуривает, тогда выводили всю «хату», это не было против меня направлено, всю «хату» на «продол» (тюремный коридор — прим.) выводили, ставили на растяжку к стене с вещами и били палками по ногам. Но это не против меня, подчеркиваю.

Меня морально много раз склоняли к сотрудничеству, чтобы я оговорил своих коллег по правозащитному центру «Вясна». На видеокамеру предлагали это записать, говорили, что в этот же вечер будешь дома. Вот пять минут, как говорится, позора, а вечером ты дома. «И наказание будет у тебя, Леонид Леонидович, не связанное с лишением свободы». «Что ты делаешь среди уголовников? Ты же образованный, грамотный человек. У тебя сын растет», — говорили они.

Морально давили, конечно. Несколько раз в лагерь по заданию центрального аппарата Следственного комитета приезжали следователи из Витебского областного Следственного комитета и пытались меня тоже разговорить.

У меня четкая была позиция: 27 статья Конституции — и всё. Увидели, что я не сгибаюсь, и они от меня отстали. Физического насилия в отношении меня не было, хотя, подчеркиваю, может быть, уже возраст уважали мой.

Противно это все. Там ежедневно испытания. Как они из меня сделали «злостника»? Я работаю в цеху, слышу: «Судаленко!» Я оборачиваюсь, а мне оперативный работник, включая видеорегистратор, говорит: «А почему вы не представляетесь?» Я говорю: «Так я вот обернулся, увидел вас и представляюсь. Осужденный Судаленко Леонид Леонидович, 1966 года рождения. Состою на профилактическом учете, склонен к экстремизму и иной деструктивной деятельности. Начало срока такое-то, окончание срока такое-то. Жалоб и заявлений, гражданин начальник, не имею». Он мне говорит: «Рапорт. Потому что вы не представились». И вот так сделали из меня «злостника».

Опять же, свиданий не давали. Как только подаю заявку на свидание — находят формальные зацепки и лишают. Жена приезжает из Гомеля, 500 километров на машине, ставит на КПП передачу продуктовую 50 килограммов — и уезжает обратно, потому что свидания я лишен.

— Ваша жизнь в Литве. Чем занимаетесь?

— Первое время, конечно, сложно было. Шок от того, что ты вышел вообще на волю, на свободу. А потом еще шок испытываешь от того, что ты вынужден уезжать в другую страну, в таком уже достаточно немолодом возрасте все начинать сначала. Тяжело. Семья осталась там. Они ко мне сейчас уже один раз приезжали в Литву, это недалеко. Из Минска — три часа.

— На день рождения, может? У вас в конце сентября день рождения.

— Да, в конце сентября был день рождения. Я 55 лет в тюрьме встретил, 56 встретил в тюрьме, а теперь мы смогли собраться всей семьей, посидеть, помечтать, пообсуждать, подвести итоги, построить какие-то планы на будущее. Но, конечно, это была для меня незабываемая встреча, когда вся семья смогла собраться первый раз за три года за одним столом.

Подчеркиваю, я сидел со статусом злостного нарушителя. Я так и освободился, ни встретившись, ни увидевши свою семью. Для меня это было, так скажем, очень трогательно, когда я приехал и увидел своего младшего сына-школьника. Когда меня арестовали, ему было 12 лет, сейчас ему уже 14 с половиной. Хочу сказать, он вырос, может быть, на полметра сразу же. Заметно так. Он одного со мной роста. Глаза точно были у меня мокрые.

— Вы продолжаете работать?

— Планирую заниматься правозащитной деятельностью. Той, которой занимался в составе правозащитного центра «Весна». В первую очередь, меня очень сильно беспокоят вопросы всех политических заключенных в Беларуси и моих коллег «весновцев» в частности, потому что я там был и знаю, в каких они условиях ежедневно вынуждены находиться, что они испытывают, как администрация к ним относится, какая там медицина.

И, к сожалению, для человека, которому за 60, срок в десять лет может быть путевкой в один конец. На самом деле очень сложно, надо что-то срочное предпринимать для того, чтобы вытаскивать их из тюрьмы.

— Нобелевская премия Алесю Беляцкому, она что-то изменила?

— Алесь получил Нобелевскую премию, а вместе с ней получил срок десять лет. Но это не значит, что Нобелевская премия не помогла. Нобелевская премия как раз подчеркнула важность всей правозащитной работы в Беларуси в целом, отметила деятельность конкретного руководителя правозащитного центра «Весна», который на протяжении всего этого длительного времени, несмотря на постоянное преследование, продолжал свою деятельность. Мы же знаем, что Алесь второй раз уже осужден. Первый раз он 3,5 года просидел и был помилован, не досидев год. И сейчас снова был брошен тюрьму.

— Сколько лет вы знакомы с Алесем Беляцким?

— Больше 20 лет мы с Алесем знакомы. Мы с ним друзья, переписывались, когда он в Бобруйске первый раз сидел. Алесь всегда в письмах писал: «Леонид, не опускайте руки, делайте что-нибудь». Такие вот письма. Когда меня арестовали, он был на свободе и писал мне в СИЗО такие же письма поддержки, говорил: «Леонид, что мы должны сделать, чтобы ты вышел?» Было письмо: «Леонид, к осени ты будешь дома».

— Расскажите ситуацию, которая более всего характеризует Алеся Беляцкого.

— Вспоминаю случай с цензором. Когда на зоне мы шли всем отрядом со столовой, в котором 100 человек, в столовую также шел другой отряд. Политические же всегда идут в первых шеренгах, кто-то из политических мне кричит: «Леонидович, Беляцкому дали премию Нобелевскую!». Но я еще не поверил, у жены поинтересовался. Она мне в письме написала, что в интернете везде все пишут, что Беляцкому дали Нобелевскую премию. А цензор читал и воспринял эту информацию: «Подумаешь, Нобелевская премия». Сделал вид, будто это грамота райисполкома на «Дожинках». Это же главная премия мира! Я не сдержался, говорю: «Покажите очередь, в которую стать и занять место, где можно получить такую премию». Такой смешной был случай.

— За последний год нам известно о семи политзаключенных, которые погибли, умерли в тюрьме. Никогда еще не было такой статистики. Что произошло? Почему режим так слетел с катушек, что этих людей либо доводят до смерти, либо убивают там.

— Мне неизвестно, почему умерли эти люди. Я скажу, что за то время, пока я был в лагере, полтора года в витебской колонии «Витьба», у нас тоже три человека умерло. Мне известно о трех смертях. И если одна смерть — это было онкологическое заболевание, то две другие вызывают большие вопросы.

Например, достаточно молодой парень, может быть, 35 лет, с вечера лег спать, а утром не проснулся. Как это так? Это не насильственная смерть, это не заточка в бок. Просто у человека не было диагностики, а было какое-то заболевание. Своевременно не стали лечить, что привело просто к смерти молодого человека. Понятное дело, приехал Следственный комитет, что-то они там напишут в медицинских документах, врачи после утренней проверки объявят: минус один. Ну и тело, конечно, отдадут родственникам — и всё.

Вот так это происходит в сегодняшних тюрьмах. Отсутствует диагностика, то есть выявление заболеваний, я на себе это все испытал. Тоже «заехал» с определенными проблемами со здоровьем и такое же самое видел отношение. Я принимаю инсулиновые таблетки, за полтора года не смог узнать уровень глюкозы в своей крови ни разу. Ни разу, подчеркиваю, хотя на воле это делаю ежедневно.

— На сколько килограммов вы похудели на зоне?

— За 2,5 года я оставил на зоне 16 килограммов. Но это благодаря моему активному и подвижному образу жизни: ходил, бегал, двигался. Опять же, если говорить о питании, так оно никакое. Каша на воде. Ты съел утром сечку или овес, например, а через час снова хочешь есть. Потому что она пустая, она не калорийная эта каша. И понятное дело, что на такой диете хочешь не хочешь — похудеешь, если нет «грева» с воли.

Раз в 3-4 месяца, в зависимости от режима, каждый заключенный имеет право получать продуктовую посылку до 50 килограммов, многие этой опцией пользуются.

Я тоже пользовался, потому что просидеть на «положняке», как там говорят, на том, что там дают — может здоровье не выдержать и иммунитет будет ослаблен, витаминов никаких нет, любые болезни цепляются. Сложно это все.

— Я был знаком с иконой правозащитного движения Натальей Горбаневской, которую ты, конечно, хорошо знаешь. Протест семерых, 1968 год, когда они вышли на Красную площадь против ввода советских войск в Чехословакию

— Пражская весна, да.

— И их тогда гноили, конечно. И тюрьмы, и психбольницы, чего только не делали. И выгнали, естественно, из страны ее. И она мне говорила в интервью, Наталья Горбаневская, что когда она уже за решетку попала, она не сожалела ни о своих решениях, ни о своих высказываниях, поступках. Единственное, рассказывала она мне, было огромное чувство вины перед мамой, что мать незаслуженно сейчас переживает, жизнь ее сокращается из-за того, что происходит. У вас из-за вашего похода за решетку, из-за ареста, из-за тюрьмы было такое вот чувство вины перед кем-то за то, что вы сейчас не с ними, что они переживают?

— Конечно. Бог дает здоровье моей маме, она сегодня жива, здорова. Я увиделся c ней после колонии. Конечно, мы приняли решение ей сказать не всю правду, не говорили, что я в тюрьме, а говорили, что уехал на заработки.

У нас в семье была традиция приезжать на Радуницу, вместе посещать кладбище. И когда я один год не приехал, она задала вопрос, где я. Потом второй не приехал, она опять задала вопрос. Понятное дело, что она уже стала подозревать, почему-то думала, что я умер и ей этого не говорят. И потом мне как-то из колонии получилось уже ей дозвониться, это было 15 марта, я ее поздравил с днем рождения.

— Обманули, да? Сказали, что где-то на работе?

— Да. Сказал, что уже скоро приеду. Контракт мой заканчивается, приеду — увидимся. Тогда даже сестра сказала, которая за ней ухаживает, что ей даже полегчало, она стала ходить. У нее проблемы с ногами.

Сложно это все, но, опять же, подчеркиваю, что ни дня не было у меня в тюрьме и лагере, чтобы я жалел. Я ничего не совершал, сидел без преступления. Эта власть меня туда бросила, они ответственны за то, что происходит сейчас не только со мной, а со всеми политическими. Поэтому моя совесть чиста, я с гордо поднятой головой вышел из лагеря, потому что не считал себя виноватым.

— Леонид, как вас изменила тюрьма?

— Ценить людей начинаешь. Видеть и ценить людей по-другому. Потому что разные там есть люди. На самом деле тюрьма — это как рентген. Все слабые места у людей проявляются. Если человек слабый — это все равно проявится. К сильному тянутся.

— Вспомните свою первую ночь за решеткой.

— Первую ночь за решеткой я не спал, пожалуй. Первая ночь — это же что? У меня была карантинная «хата» в СИЗО в Гомеле. Такие надо в фильмах о сталинских репрессиях снимать. То, что было в 30-х годах прошлого столетия, так и осталось. Без ремонта. Я думаю, что это делают специально, потому что в Гомельском СИЗО тоже есть два корпуса. Если вы слышите, что там кто-то сидел с подвесными потолками, с хорошим ремонтом, с хорошим освещением — это так, но политических кидают именно в конюшню, где я был, в этот полуподвал.

— Но все же первая ночь.

— Захожу в эту камеру, там находится еще один человек. Я там увидел настоящий ужас: окно разбитое, холодно. Я как зашел в дубленке, так в этой дубленке, не снимая, спал. Просто повалился, пытался заснуть, но, понятное дело, что нервы, холод — это все не дает уснуть.

Думал, как так произошло, что могу сделать. Эти мысли постоянно крутились, почему так произошло. Подчеркиваю, если бы это произошло сегодня, я бы понимал, что репрессии по всей стране, всех арестовывают, тогда бы было более понятно. А меня одним из первых тогда арестовали и, конечно, для меня это было шоковое состояние. Не ел три дня, нервный какой-то был, ни мог ни с кем разговаривать.

Сокамерник пытался о чем-то со мной поговорить, я говорю: «Слушай, давай помолчим». И я молчал, хотя внутри у меня все бурлило. Трудно даже вспомнить что-то главное. Чувствовал большую несправедливость по отношению ко мне. Вот и все, что я чувствовал.

— А Николай Статкевич, который тоже за решеткой. Уже восемь месяцев нет никакой информации.

— Если нет от человека информации, это может свидетельствовать только об одном — человек живет не в лагере, человек живет в БУРе (барак усиленного режима — прим.), в одиночной камере. В бараке усиленного режима или в ШИЗО его держат полгода, потом выводят, еще полгода накидывают — либо барак усиленного режима. Там держат их в одиночках, нет телефонных звонков, нет почты и никакой связи нет. Он сидит в одиночке, я так это понимаю.

— Почему так поступают в отношении Статкевича?

— Чем более публичный человек, чем больше он известен — тем больше давление администрации, тем более, это не администрация принимает решение. И Бабарико, и Тихановский, и Колесникова, и тот же Знак, который в моей «восьмерке» в ШИЗО сидит год, не вылазит. По ним, я думаю, из Департамента исполнения наказаний пришло распоряжение. А кто ДИНу дал команду — можно только догадываться. Это те люди, против которых конкретно дана команда держать, усложнить им жизнь в тюрьме. Не убить их, а как можно больше подорвать здоровье.

— Я готовился к интервью и смотрел вашу программу для проекта «Жизнь малина». Вы там сказал, что Лукашенко заканчивается, что скоро уже будет финал. Попросил бы вас развить немного эту тему. Почему вы так утверждаете?

— Думаю, что от него уже устали не только те люди, которые терпят, в отношении которых репрессии, а даже те люди, которые просто ходят на работу и молчат, которых пока власть не трогает. Но усталость такая есть у людей, у беларусского общества.

Когда я вернулся из зоны, не видел улыбок на лицах у людей. Много ходил по городу, бывал в тех местах, где много людей. Как-то изменились беларусы, мне показалось, что какая-то депрессия очень сильная. Вот она видна. Почему они грустные? Почему не радуются жизни? Даже в Литве, в других странах, совершенно по-иному себя люди ведут на улице.

Проблема в Лукашенко, это проблема всего общества. Лукашенко вот уже 30 лет без малого находится у власти, сейчас мы стоим накануне новых «избирательных кампаний». Проведет он опять эти выборы-дурыборы, как их называют. Объявит себя опять президентом, но это же пока Московия, пока Путин есть. Сегодня-то яйца в одной корзине сложены, в кремлевской. Пока Путин, пока Московия будут помогать, кредитовать в том числе.

Внутренний мне голос подсказывает, что год, два — и ситуация кардинально поменяется.

— Хотелось бы, чтобы год, а не два.

— Чем раньше — тем лучше. Я бы сегодня самолетом улетел в Минск, если бы увидел, что что-то поменялось и моей безопасности ничего не угрожает. Но, к сожалению, хотя он «хромая утка», но пока еще стоит на двух ногах.

— Кстати, а что на зоне вообще? Заключенные к тирану относятся уважительно или тоже считают его колхозным диктатором?

— В сегодняшних беларусских зонах два вида заключенных: политические и все остальные, те, которые совершили преступление. Я почему так делю? Потому что политические сидят без совершения преступлений и, понятное дело, что обыкновенные заключенные априори к любой власти в оппозиции. Для них и американский президент плохой, и Путин плохой, и Лукашенко плохой. Это чувствуется по разговорам, по всему. Потому что они обижены на весь мир. Им кажется, что они совершили преступление, но им очень много дали, могли бы дать меньше.

А что касается политических заключенных — это наиболее образованная, воспитанная часть беларусского общества. Конечно, это люди думающие, они имеют свой взгляд и на американского президента, и на Путина, и на Лукашенко в том числе. Понятное дело, что Лукашенко не их президент. Вот и Путин после событий в Украине тоже не является их кумиром.

— Начало полномасштабного вторжения Московии в Украину 24 февраля 2022 года. Вы находились за решеткой уже. Как эта новость у вас была воспринята? Украинцы сидели, кстати, у вас?

— У нас очень много было иностранцев, в том числе и украинцев. Из Донбасса парень был. Но я хочу сказать, что телевидение дают заключенным дозировано. Например, новости показывают час, и в этот час поначалу же вообще ничего не показывали. Показывали РТР, московитский этот пропагандистский канал, как там «Московия в Украине от фашистов спасает бедных украинцев», как «ведет спецоперацию». Войной же не называли. О том, что началась война в Украине, о событиях в Буче, например, я узнал уже спустя, может, месяца два после этого всего. Потому что, подчеркиваю, дают смотреть только пропагандистские каналы либо беларусский СТВ, который тоже поддерживает московитскую пропаганду.

Поэтому информация туда заходит дозировано и, например, все политические заключенные домой звонят в присутствии оперативника, который слушает и предупреждает, о чем нельзя говорить: о политике, о войне в Украине. Позже, когда «Вагнер» появился, тоже был запрет на тему «Вагнера» разговаривать. Как только он слышит эти темы — сразу прерывает разговор, составляет рапорт, а человека отправляет в ШИЗО.

— Комитет по правам человека ООН не принимает уже жалобы из Беларуси. Вы как человек, который этим занимался (мне ни один человек об этом рассказывал), как воспринимаете это?

— C грустью это воспринимаю. Потому что, во-первых, это имидж нашей страны на международной арене, он и так испорчен. Беларусь отказывается даже от самого малейшего: от того, чтобы граждане могли защищать в ООНовской системе свои права. Мы же знаем, что Европейский суд по правам человека и так был недоступен для беларусов. Мы являлись единственной страной в Европе, которая не имела возможности защищать свои права в Европейском суде по правам человека.

И вот сейчас этот единственный механизм у граждан беларусское правительство тоже забрало, выйдя из факультативного протокола по Международному пакту о гражданских и политических правах. Действительно, мы очень активно пользовались этим инструментом, сегодня по Беларуси больше 100 решений есть, в которых установлены те или иные нарушения гражданских политических прав. Например, лично по мне с десяток есть отдельных решений, в том числе — и Комитет по правам человека устанавливал применение ко мне дискриминации по ярко выраженным политическим мотивам. Право на справедливое судебное разбирательство в некоторых делах было нарушено. Конечно же, свобода мирных собраний, свобода выражения мнений и ряд других прав.

— Леонид, а вы верующий человек или нет?

— Я в церковь хожу несколько раз в год. На Пасху, например, на Рождество. Я не соблюдаю все посты, но у меня есть свой Бог в душе, придерживаюсь определенных правил. Есть для меня определенные границы, за которые я не перешагну ни при какой ситуации.

— Вам как-то вера помогала, когда вы в тюрьме находились? Вы молились там?

— Я как бы не молился. Просил своего Спасителя дать мне силы, чтобы я выдержал все это. «Заехал», например, во время коронавирусной инфекции в лагерь, у меня температура, заболел, как понимаю — коронавирусом, температура под 40.

39,8 фиксировалась температура, терял сознание, был в бреду, ко мне приходило сознание, уходило, меня изолировали. 18 дней в одиночной камере находился. Давали еду три раза в день в кормушку двери и антибиотик. От чего меня лечат, что у меня, мне никто ничего не говорил. Когда приходило сознание, я просил своего Бога дать мне силы, сохранить здоровье. Понимал, что если бы мне понадобился в этот момент аппарат искусственной вентиляции легких — мне бы его никто там не предоставил и просто на завтра тело отдали бы семье для похорон. А на проверке был бы «минус один» — и всё.

— Что вам не позволило сломаться в тюрьме?

— Во-первых, я же «заехал» уже в достаточно зрелом возрасте с четкой установкой: я не совершал преступления. И когда меня пытались оперативные сотрудники склонить к иному: «ты уголовник», «ты отбываешь здесь наказание», я пытался возражать и всегда возражал. «Своей вины не признаю». «Не признал в суде, не признаю сейчас и никогда не признаю». И вот на этой платформе очень твердо стоял. Я знал, что сижу без преступления, что на моем месте должен сидеть тот человек в мантии судьи, который меня сюда отправил.

— После 2,5 лет за решеткой, когда вы увидели все это изнутри, в свободной Беларуси, что бы вы изменили в этой системе в первую очередь?

— Система, которую называют исправительной, она же не исправляет, она наоборот уничтожает человека. Я туда «заехал» политическим, и это все испытал на себе.

Поэтому, конечно, ее надо полностью реформировать, начиная от занятости заключенных, заканчивая вопросами медицины, вопросами психологической помощи заключенным. Понятное дело, что тюрьмы есть во всех странах, что и в новой Беларуси будут тюрьмы. Но в том виде, в котором они сегодня существуют, они не должны существовать.

Если мы говорим, что Беларусь будет демократическая, то в демократической стране пыткам, обращению, унижающему человеческое достоинство, не место.

Например, почему когда в ШИЗО помещаются люди, им не выдается матрас и постельное белье, они вынуждены спать просто на досках или на полу. Почему? Разве это не пытки? А холод в камере, когда невозможно спать, просыпаешься от того, что тело дрожит, не можешь укрыться, теплых вещей не дают, термобелье изымают, одеял не дают.

— Все, чтобы лишить человеческого достоинства.

— Все, чтобы унизить тебя, размазать и повредить как можно больше твое здоровье.

— А новая Беларусь, свободная Беларусь, Беларусь без Лукашенко, какая она, ваша новая Беларусь?

— Демократия. Закон одинаков для всех. Возможность критиковать и говорить то, что ты считаешь нужным, возможность развития человека. Общество должно быть открытым. Общество должно давать возможность развиваться каждому человеку, а не ограничивать его права. Ну и, конечно же, соблюдение прав и свобод граждан — это тоже самое главное в новой Беларуси.

— Последний вопрос. Как побеждать, чтобы вот увидеть эту свободную Беларусь?

— Беларусское общество в 2020 году показало, что оно хочет перемен. Но для того, чтобы победить, недостаточно полмиллиона граждан вывести на улицы. Даже если бы вышел и миллион, все равно в тех условиях ничего бы это не поменяло. События 2020 года показывают, что количество вышедших на улицу граждан не меняет расстановку сил в стране.

— А что меняет?

— Сознание людей меняет. Надо работать с людьми, надо пытаться привлекать их на свою сторону, показывать преимущество демократических ценностей перед тоталитарным режимом, вот и все. Только люди, только их сознание могут поменять ситуацию в стране.