Почему надо надеяться и верить

Чем беспокойнее общество, тем оно здоровее.

Известный интеллектуал перешел на сторону режима – не просто отмолчался, но активно поддержал. О чем пишут его бывшие коллеги и товарищи. Первое желание – написать злобный комментарий вроде «история Хайдеггера ничему не научила». Почитал, однако, чужие комментарии – с большой частотой встречается фраза «я не удивлён». И это по-своему еще ужаснее. Как же так, хочется воскликнуть. Его знали многие. Ученый, широких взглядов человек. По расчету ли, по заблуждению поддался обаянию зла – но в любом случае это человеческая катастрофа. Повод для сожалений, для гнева, пусть даже и проклятий. Но не – «всегда такой был», как принято теперь писать в формате прижизненного некролога. Никто не всегда. За редким исключением. Со всеми в последние 30 лет происходило много чего, и любым переходам предшествовали – если вы помните – длительные периоды сомнений, компромиссов, попытки усидеть на обоих стульях. И в итоге что-то перевесило у каждого – к 2022 году.

Это «я не удивлена/не удивлен», конечно, защитная реакция психики. Которая на самом деле очень расстроена, но не кажет виду. Спонтанно из всего набора реакций выбирается именно эта, поскольку привычка не удивляться кошмарному имеет глубокие корни. Один человек, заставший репрессии 1937-го, описывал ситуацию в редакции известной московской газеты: «Забирали целыми отделами. Форточка открыта, дверь в кабинет нараспашку, ветер хлопает ею туда-сюда – и никто не решается закрыть. Оставшиеся проходят мимо – как бы не замечая. Инстинктивно выработалась новая привычка – делать вид, что ничего не случилось, ибо это спасало жизни».

Не замечать ужасного, сохранять покерное спокойствие, не сморгнуть – сталинская закалка. Она, как самая оптимальная модель поведения, осталась и на весь дальнейший совок. Выслушивать с холодным бесстрастием на собраниях любую чушь, мракобесие – все эти «клеймим или осуждаем» – глазом не моргнув. Закончилось все это уже натуральным разложением, коллективным сном разума под бубнящие руководящие указания (в перестроечном фильме «ЧП районного масштаба» была такая сцена).

В противовес этому вызревала среди меньшинства другая норма поведения: лучше быть сумасшедшим, чем равнодушным. У Булгакова Берлиоз, как мы помним, очень спокойно говорит, объясняет, приводит, как говорится, факты. Иван Бездомный, наоборот, становится все более буйным – по мере приближения к правде. Не молчать – нерв шестидесятничества. Равнодушие – признак нравственной болезни. Галич часто выбирает эту саркастическую маску – поёт от лица коллективного молчалина: «Ох, не надо бы вслух, ох, не надо бы». Высоцкий предлагает целый жанр – песни беспокойства. Перестройка входила именно под знаком разбуженности, пробуждения от сна. Под знаком правильного беспокойства.

Почему в 2000-е опять возникла мода на чудовищное спокойствие? Путинизм реанимировал вековую привычку принимать все как оно есть. Это у чекистов профессиональное, между прочим, этому их учат – отключать человеческие чувства, отключать личное. Чего и нам советовали. И это в качестве нормы перешло на общество. Общее омертвение началось с этого напускного спокойствия – не моргнуть. Делать вид, что все норм. Выученное спокойствие. Успокойтесь, там разберутся. Успокойтесь, никто не нападет. Демшиза – так принято было назвать самых чувствительных. Которые оказались в итоге правы.

Эта привычка не удивляться там, где совершается ужасное, – следствие подавления этических инстинктов. Это искусственное спокойствие – нездоровое, нечеловеческое. Человеку требуются силы для того, чтобы выдерживать стресс, конечно: но физическое спокойствие не равно омертвению чувств. Для гражданского общества беспокойство является нормой. Не находить себе места, столкнувшись с несправедливостью. Частное чувство возмущения переходит в коллективное политическое действие, как это случалось на украинских майданах. В Германии даже неофициальная встреча лидеров ультраправых зимой 2024-го вызвала общественное беспокойство – на улицы вышел миллион. Почти каждый день здесь кто-то бастует: ездят по улицам трактора и другая сельхозтехника, гудя в клаксоны, или, наоборот, не ездят бастующие поезда. Это неудобно для обывателя, но поддерживает дух беспокойства в обществе. Ибо спокойные могут все профукать. Чем беспокойнее общество, тем оно здоровее.

Недавний публицистический текст, наделавший шума, – о том, что после смерти Навального у нас нет надежды и она даже вредна, – из той же серии. Треть примерно комментариев под ним: «А я уже давно не надеюсь». К вопросу о том, как читатели поняли этот текст. Вариация все того же циничного спокойствия, воспитанного властью. И, надо сказать, подобная реакция Кремль тоже вполне устраивает. Генеральный цинизм вмещает в себя эту опцию – будущего нет. Госцинизм означает отказ от будущего и неверие ни в какие утопии – он предлагает только своеобразную веру в худшее. В черную дыру. Эта закалка цинизмом не миновала и нас – она очень комфортна. Нужно просто не верить.

Идеал всегда – сумасшедшая идея. Но иногда он имеет свойство сбываться. Правильно быть немного утопистами и иметь веру в немыслимое. Удивляться, беспокоиться по поводу ещё одного упавшего вниз – правильная человеческая реакция. Мучиться и не находить себе места, ужасаться тому, что большинство населения Московии ничего не чувствует, – но не принимать это как естественное, «всегда так было». Ибо это мы только хуже себе делаем. Неготовность мириться с ужасным – моральная норма, пусть и от противного. Надеются и верят не тогда, когда понятно, а наоборот – когда все скрыто во мраке. Надежда ничего не стоит – но и мы без неё ничего не стоим.

Андрей Архангельский, «Радио Свобода»