«Я единственная выжила после нападения серийного маньяка»

Исповедь беларуски.

Бывают катастрофы, которые меняют весь излом жизни, прочерчивают такую траекторию, что ее невозможно остановить или переписать. В выпуске «Без лица» на сайте onliner.by Ольга (имя изменено) рассказывает о сложных переплетениях между семейным насилием, буллингом в школе и нападением серийного убийцы. Жизнь с чернобыльским саркофагом внутри и ежедневное усилие, чтобы преодолеть ПТСР… Любовь все-таки сильнее смерти.

«Среднестатистическая семья из девяностых»

Почти все мужчины в моей семье пили: дедушки с обеих сторон, дядя, отец… Это похоже на жизнь на вулкане. Ты никогда не знаешь, что человек предпримет в следующий момент; придет сегодня вечером трезвым, пьяным или в дрова; будет агрессивным наутро или прямо сейчас; насколько сильно поругается с матерью, пытаясь достать денег на алкоголь. Наличные в вашем доме будут прятать везде, только не в кошельке. Тебе будет прилетать за все подряд — физически. Чаще это больно, иногда просто обидно. В конце концов просто привыкаешь ходить сжавшись и склонив голову, в любой момент готовая уклониться от удара. Это похоже на место, откуда хочется бежать без оглядки и никогда не возвращаться. Но как? У тебя нет денег, ты несовершеннолетняя, и все это нужно терпеть. Слышать, как любимого брата называют «дебил», «конченый», «недоумок», да и тебя саму примерно так же.

Поскольку мои родители принадлежат к старшему консервативному поколению, то развода в их системе координат не существовало. Ну, подумаешь, бьет детей, пьет, выносит деньги… Нет конечно, никакого развода. Я продолжала жить свою печальную жизнь. Пряталась в книги, учебу, хобби, тусовалась с уличными компаниями. Ведь дома лучше не появляться, потому что будут проблемы.

Отец не обязательно бил до синяков, но это происходило практически каждый день. Очень болезненные удары по голове, шее…

Не было ни одного взрослого, кто мог бы защитить меня. Ну а на что тут смотреть? Среднестатистическая семья из девяностых. Так же все жили, разве нет? В нашем городке — каждая вторая семья. Не было здесь никакой тайны или секрета. Соседи говорили: «Ой, там ваш валяется. Подберите его».

И все, что у меня осталось, — это ощущение собственной неполноценности и тотальной небезопасности. Я постоянно чувствую, что стою на краю пропасти. Даже сейчас, будучи взрослой женщиной. Этот ветер, дующий из форточки, в которую ты готова выйти, остался в моей жизни. Мысли о смерти возникают в голове довольно часто. Такая бытовая идея: а было бы неплохо, чтобы все закончилось. Этот ветер ниоткуда не берется, его никто не провоцирует. Он просто дует внутри меня.

«Я стала первой жертвой»

Когда мне было 11 лет, я стала первой жертвой серийного убийцы. О маньяке узнали, когда он напал еще на одну девочку, изнасиловал и зарезал ее. Я до сих пор вспоминаю кадры, которые показывали по местному телевидению: залитая кровью лестница в подъезде… Потом он так же зверски убил вторую девочку. И вот тогда все поднялись на уши.

Этот человек жил в моем доме, что долгое время оставалось тайной для следствия. Хотя я много раз описывала, как он стоял под козырьком шестого подъезда в домашних тапках, спортивных штанах, майке-алкоголичке и курил. Взрослому человеку можно было догадаться, что он, наверное, здесь живет. Но маньяк оставался на свободе, никто не мог сложить два и два.

Я тогда искала своего кота, который спрыгнул с балкона. Ходила по этажам в нашем доме и просила ключи от подвалов. Последняя квартира, в которую я позвонила, — это, как позже выяснится, была квартира моего маньяка. Открыла его мать, дала ключ. И маньяк понял, что у него есть зацепка: он может приманить меня котом. Так он и сделал.

В тот день (это было осенью) я шла из школы в два часа дня с рюкзаком, в какой-то безразмерной куртке, с совершенно не провоцирующим внешним видом. Этот человек стоял под козырьком шестого подъезда и курил. Посмотрел на меня и сказал: «Девочка, я тут в подвале кота нашел. Он мяукает и выйти не может. Пойдешь посмотреть? Это, наверное, твой». И я пошла. Ну а как иначе? Кот был моим единственным другом. Меня никто не поддерживал в моменты, когда я испытывала насилие со стороны отца, а кот приходил и, когда я плакала, слизывал мои слезы. Я не могла его не спасти. Это реально был мой друг, член семьи. Возможно, единственное живое существо, которому было до меня дело.

Я пошла в подвал. Кота там не было — только возможность умереть не сильно безболезненно. Этот человек шел сзади, потом набросился на меня, повалил на землю и начал душить. Какая-то часть меня подумала: «О, ну, это логично. Ты же никому не нужна. Ты не заслуживаешь жизни, потому что тебя никто не любит». Но другая часть очень холодно, спокойно и зло делала свое дело, пытаясь спастись: «Ты сейчас сдохнешь. Делай что-нибудь. Задавай вопросы. Он такой же живой человек, у него есть слабости, и ты об этом знаешь».

Я не орала, и это его шокировало. Просто лежала. Он зажимал мне рот, нос, расцарапал лицо. Достал нож и сказал раздеваться — я даже не понимала зачем — настолько была нетронутым одуванчиком.

Я не кричала, и он удивился. В момент, когда я почти задохнулась, он позволил мне дышать. Потом разрешил с ним говорить. И вопросы ему задавала не я, а та часть, которая знала: в нем нет ничего сакрального, ничего особенного.

Оказалось, он следил за мной давно, минимум месяц. Знал школьное расписание, мою квартиру — в общем, абсолютно все. Он начал перечислять некоторые детали моей жизни, и я очень сильно удивилась. Конечно, пыталась соврать, что меня снаружи ждут друзья и они начнут беспокоиться. Но он рассмеялся: «Ну че ты врешь? Нет у тебя друзей». Это сказал незнакомый человек, и он был прав. Я подумала: человек, который желает мне смерти, знает меня лучше, чем родители. Потому что они были уверены, что я учусь на одни пятерки, отличница, любимица класса. Но когда ты растешь в дисфункциональной семье и иррационально обвиняешь себя во всех смертных грехах (типичная черта для взрослых детей алкоголиков), то кто захочет с такой дружить? Если у тебя супернизкая самооценка, ты не можешь играть в иерархические игры, которые устраивают одноклассники. В теле и сознании нет стержня, за который можно держаться («я человек и имею право жить»), и дети очень остро это считывают.

А маньяк проявил ко мне внимание. Он знал все. Это было поразительно. Мы с ним говорили, говорили, говорили: про мою семью, про маму — про все. Потом я его спросила, абсолютно случайно: «А как бы вы поступили, если бы у вас была дочь, с которой сделали то же самое? Как бы вы отреагировали?» И он замер. Очень долго молчал. Потом разжал руки и сказал: «Иди. Но если ты кому-то об этом расскажешь, я найду тебя и зарежу».

«Думаю, я его разозлила, и он перестал разговаривать со своими жертвами»

Что происходило дальше, я помню смутно, потому что была в жесткой травме. Неделю я никому ничего не говорила. Хотя видок был еще тот: синяки, расцарапанное лицо, которое пришлось замазать тональником. Мама спросила: «Что случилось?» Я ответила: «Кот поцарапал». Дальше она расспрашивать не стала.

Я видела этого человека еще несколько раз. Он следил за мной. Ездил на машине. Я знала, что он меня убьет, если я кому-то расскажу.

Ни один учитель и ни один ребенок в школе ничего не заметили в тот момент, когда убийца следил за мной целую неделю. Наверное, это и называется одиночество.

Потом мама все-таки начала что-то замечать. Стала допытываться. И я ей рассказала — с полным ощущением, что подписываю себе смертный приговор. Мы поехали в прокуратуру, написали заявление. Но ничего не происходило, никакой реакции полиции: я ведь осталась жива. А то, что это был настоящий маньяк, стало понятно, уже когда он начал убивать.

Думаю, я его разозлила. Ничего не получилось, и он озверел. Перестал разговаривать со своими жертвами.

Буквально через месяц или два после нападения на меня в соседнем доме убили девочку. Это было похоже на стихийное бедствие. Как будто на город опускается ураган — и ты ничего не можешь сделать. Я уже пять раз рассказала разным следователям, как он выглядит… Я все запомнила. Но увы.

Затем он убил второй раз. Тоже изнасиловал и зарезал девочку. Рядом с нами. Я помню это время: родители в нашем городке боялись отпускать детей одних в школу, часто их сопровождали. Сопровождали ли меня? Кажется, нет. Ну, два раза в одну и ту же воду не входят.

Потом ко мне в школу стали приезжать полицейские. Тогда еще не было цифровых носителей, и они привозили стопки фотографий. Мне нужно было опознать нападавшего. Это очень страшно, потому что от твоего решения зависит жизнь другого человека. Это ответственность, которая не подходит 11-летнему ребенку. И здесь я была совсем одна: никто больше не помнил и не знал, как он выглядит. Я единственная выжила.

В какой-то момент, спустя несколько месяцев, мне привезли его фотографию. Я его сразу узнала, потому что у него была странная внешность: огромные выпуклые голубые глаза, как у стрекозы. Подозреваю, к тому моменту у меня развился стокгольмский синдром. Понятно, я не могла не сказать правду. Я ее сказала. Но это стоило мне очень больших усилий, как будто я сама стою с пистолетом и расстреливаю его.

Когда меня позвали на очное опознание, за стеклом стояли пять человек. Да, он был там. Но у меня очень долго не находилось сил показать на него. Я не могла поверить, что все закончилось. И теперь уже виновата я. Как в детской игре: если ты охотник, то не можешь быть жертвой. Я загнала его в угол. И это значит, что я плохая…

Я не смогла его расчеловечить, в этом и проблема.

«Казалось, это я сижу в стеклянной клетке в зале суда, а не он»

Потом был суд. Мне казалось, что все такое огромное, а я маленькая. И он сидел в стеклянной клетке — такой же маленький, как я. «Боже! — проносились мысли. — Когда он напал, то казался гигантским. А он совсем худенький, щупленький…»

Мне казалось, что он абсолютно безопасен и я осудила невиновного человека. Приговорила к пожизненному или даже к расстрелу. Началась истерика отрицания, и даже возникла мысль: «Что я могу сделать, чтобы наказание не было таким жестоким?» Казалось, это я сижу в клетке, а не он.

Он убил двух девушек. Еще одну изнасиловал, и она после этого сошла с ума. Я была единственной, кто все четко помнил и оставался в нормальном состоянии, чтобы свидетельствовать. Он уже не первый раз был судим за изнасилование. Только-только вышел из тюрьмы — и принялся за старое.

В зале суда были родители убитых девочек. Они кричали мне: «Чем ты лучше? Почему ты выжила, а наши дочери — нет?!»

Мне никто не объяснил, что моей вины нет, что я, возможно, спасла жизни других людей. Не было никого, кто мог бы это артикулировать. Были только родители убитых девочек, которые на меня орали. И я была с ними согласна.

А потом в коридоре один из следователей отвел меня в сторону, кивнул на женщину и сказал: «Это его мать». По-моему, ее не пустили в зал суда. Она так и стояла снаружи и начала кричать: «Мой сын ни в чем не виноват! Эти девочки сами к нему приходили!»

Про себя я думала, что все справедливо и теперь мне одной нужно нести груз вины — за то, что те девочки умерли, а я выжила. И за то, что посадила человека. Я обманула маньяка, который мне поверил. Пообещала никому не говорить. Это был акт доверия с его стороны — извращенный, поломанный, неправильный, но все равно акт доверия. На кону стояла его жизнь, а я взяла и обманула. Гореть мне в аду.

«Живешь, а внутри тебя саркофаг, как в Чернобыле»

Потом я попыталась жить так, как будто ничего не случилось.

Правда, я шарахалась от мужчин. У меня очень долго ни с кем не было секса. Я потеряла девственность в 24 года. Буквально заставила себя это сделать — с очень хорошим, добрым другом. Я его не любила, но… Просто все вокруг давно занимались сексом и считали, что я какая-то «ненормальная». Лежу как бревно — и меня нет. «Выхожу» из тела в момент, когда кто-то хочет до него дотронуться. Подросткам же не объяснишь (особенно парням со спермотоксикозом), что ты умираешь от ужаса. Они думают, что ты просто фригидная, ненормальная или стерва, потому что не подпускаешь к себе или доводишь до отношений, а потом говоришь: «Я не могу заниматься сексом». А что ж ты тогда молчала, с***а?

Я полностью диссоциировалась с телом, буквально в последние несколько лет перестала шарахаться от собственного мужа. Понятно, что у нас есть ребенок и все такое. Но я до сих пор продолжаю работать со своим телом, чтобы оно получало удовольствие, а не ужас от секса.

Ну и в целом доверие к людям у меня сломано. Мне безопасно быть одной. Так я никого не раню и никому ничего не должна. Не должна цветистые оргазмы или делать вид, что я не сжимаюсь каждый раз, когда мимо проходят мужчины. Я всегда чувствую себя с ними как в клетке с хищниками.

Еще я все время работаю. Часто единственный способ заснуть — это довести себя до изнеможения. Этим я и занимаюсь — такой «изм», только не алкоголизм, как у моего отца, а трудоголизм. Стандартная тема для взрослых детей алкоголиков, которые боятся посмотреть в глаза своей травме, боятся заглядывать в эту черную дыру. Мне дико страшно. Я до сих пор не хочу иметь с этим ничего общего. Это не часть меня — но при этом часть. Живешь, а внутри тебя саркофаг, как в Чернобыле. И ты не знаешь, взорвется он или будет стоять дальше.

Нельзя остановиться ни на секунду, никогда. Иначе я просто лягу и умру от разрыва сердца. Потому что буду плакать так, что меня не останется. Поэтому хочешь выжить — беги. Не останавливайся, не смотри на таймер. На мне бомба. До сих пор. Я не хочу, чтобы она взорвалась и кого-то ранила.

Я много раз прогоняла мужа: «Иди. Зачем тебе больной человек? Я ненормальная. Мне нужно жить одной». Мы тысячу раз говорили о разводе, но он не уходит. Наверное, очень сильно меня любит.

Врачи объяснили, что панические атаки — это тоже одно из последствий травмы. Классика у многих, кто пережил шок, превышающий возможности психики. Такие травмы люди получают в терактах, на войне — и, как выяснилось, в подвале с убийцей. Другими словами, это называется ПТСР — посттравматическое стрессовое расстройство. Оно у меня диагностировано. И да, панические атаки — это неотъемлемая часть жизни. Ты не можешь двигаться, очень тяжело дышишь (или не дышишь вовсе), и это ощущается как паника, которая тебя сожрала. Просто сожрала. Как будто ты распался, и тебя уже нет.

Звучит странно, но я бы хотела найти этого маньяка и поговорить с ним. Наверняка он уже о многом пожалел, сидя так долго в тюрьме. Я хочу попросить у него прощения за то, что обманула. Это не дает мне покоя долгие годы. Я писала письма в разные суды, которые могли заниматься делом в те времена, но получала какие-то отписки. Никто информацию не дает.

А я вижу его во сне. Очень часто. Он в каком-то доме с темными бревнами, в заброшенной деревне. Я знаю, что там, за домом река. И он сидит, молчит, смотрит на меня. Не страшный абсолютно, в очень большом горе. И не может оттуда выйти. Это похоже на чистилище. И мне очень страшно, что на самом деле означают сны: он уже давно умер и в этом месте навсегда. Это очень жуткое место. Поэтому я хочу его простить, чтобы он пошел дальше… Смог уйти из этого места. Потому что все остальные простить его не смогут. А у нас такие отношения сложились: он меня пожалел, а я пожалела его.

Кстати, мой кот той осенью так и не вернулся. Знаете, в интернете есть рассказы, когда животное уходит умирать, жертвует собой, чтобы хозяин выжил. Я думаю, так и произошло. Кот знал обо всем, что случится, и ушел — чтобы выжила я. Это, конечно, магическое мышление, но мне помогает.