Арсенал Эдмундыча

Шантаж, «разводка» и пытки — три метода ведения следствия белорусского КГБ. Как это делается.

Володя Кобец, начальник штаба моего мужа, сидел в восемнадцатой камере — по его словам, самой депрессивной, — со своим почти однофамильцем Павлом Кобецким, заместителем начальника Партизанской налоговой инспекции Минска. Володя рассказывал, что Кобецкой почти ни с кем не разговаривал, сидел все время на верхних нарах с Библией, а к Новому году писал стихи. Собственно, ничего удивительного, так ведут себя многие заключенные. Правда, далеко не всем с невообразимой скоростью приносят прямо в камеру бумаги об увольнении с работы. Даже белорусские государственные структуры не всегда торопятся увольнять человека, если он всего лишь арестован — как знать, а вдруг завтра освободят, дело прекратят или суд оправдает? Но в случае с Кобецким все было быстро — правда, он успел написать заявление об увольнении по собственному желанию.

А в моей камере, как оказалось, сидела налоговая инспекторша Надя, из которой и выбивали показания против Кобецкого. Как это происходило с Надей, мне рассказали сокамерницы.

Ее задержали на трое суток, вызвав на допрос как свидетеля. Собственно, если бы она дала нужные показания, свидетелем бы из КГБ и вышла через несколько часов. Но Надя отказалась давать показания под диктовку следователя, да еще и заявила, что дело нагло фабрикуется.

Наде сказали: «Ты, детка, нас не интересуешь. Но если не будешь сотрудничать со следствием и говорить то, что нам нужно, — сядешь вместе со своим боссом. У тебя трое суток на размышления. Через трое суток будет избрана мера пресечения».

Двадцатичетырехлетнюю Надю привели в камеру. Трое суток девушка держалась. А потом, как раз по истечении трех суток с момента задержания, Надю вызвали на допрос. Через несколько часов она вернулась совершенно подавленная и начала собирать вещи.

— Я себе этого никогда не прощу, — говорила она сокамерницам. — Я предала и оговорила порядочного человека.

— Не пожирай себя, — успокаивали ее Лена и Света. — Никто тебя не осудит: все прекрасно понимают, какими методами в этом заведении добывают показания. Ты себя спасала, так что иди домой и забудь обо всем, как о страшном сне. Да это и был сон.

Прошло время, вместо налоговички Нади в десятой камере поселились мы с Настей Положанкой. Историю о ней слышали. Все еще смеялись: Партизанская налоговая инспекция — это как раз моя, по месту жительства. И как-то я спросила сокамерниц, что делать с годовой декларацией, если мы сидим. Они говорили: «Вот в тюрьме пусть тебя вопрос декларации не волнует». А потом вспомнили: «Слушай, да жаль, что ты с Надей разминулась! Отчиталась бы родной инспекции прямо тут, в камере».

А с Надей я разминулась и второй раз. Когда меня перевели под домашний арест, а Лену — в другую камеру, и Настя осталась со Светой вдвоем, ее вызвал начальник СИЗО Юмбрик.

— Настя, у вас сегодня вечером в камере пополнение будет. Вот только ваша будущая соседка еще об этом не знает, — довольно гоготнул Юмбрик. — У нее еще вроде свидание сегодня. Может, оттуда и привезут? Так вот, вы там о ней позаботьтесь, она барышня нервная, здесь уже побывавшая, и как бы чего с собой не сделала.

Вечером привели Надю. Она вошла в камеру устало и буднично, как если бы вернулась из командировки.

— Здравствуй, Света! А где Лена?

Оказалось, что для обвинения не хватало показаний. Надю вызвали — снова, естественно, свидетелем — и попросили: нужно к показаниям кое-что добавить. А налоговая инспекторша неожиданно не только отказалась писать под диктовку, но и отказалась от предыдущих показаний. Заявила, что они были даны под давлением и угрозами, потребовала внести заявление в протокол. Кагэбэшники так обалдели от неожиданного сюжетного поворота, что сначала даже позволили ей уйти. И лишь потом решили снова посадить, чтобы все-таки добиться нужных показаний. Так что в день ареста Надя еще действительно собиралась на свидание, а в тюрьме уже предупреждали обитательниц десятой камеры, чтобы ждали соседку.

Во второй раз трех суток оказалось недостаточно. Наде избрали меру пресечения, и, когда Настю освобождали под подписку о невыезде, Надя все еще сидела. Я пока не знаю, что было потом. Потому что, как ни странно, дело Кобецкого окутано слишком большой тайной. В Беларуси коррупционные процессы обычно транслируются едва ли не в прямом эфире: режим любит разоблачать тех, кто по каким-то причинам выпал из обоймы. А тут — тишина.

А облисполкомовскую чиновницу Иру, с которой я однажды в перенаселенной камере спала валетом на одной шконке, и вовсе обманули, как первоклассницу с конфеткой. Ее задержали 22 июля прошлого года. Якобы поймали на взятке — пребывание в СИЗО КГБ и полученные там знания о том, как добиваются нужных показаний, привели к сомнению в том, что в следственном управлении этой конторы вообще существуют «чистые» обвинения, — и сказали: «Нас твои мелкие подачки не интересуют, мы ловим крупную рыбу. Нам нужен начальник управления расследования преступлений департамента финансовых расследований Комитета госконтроля Адамович. Вы, Ирина, с ним общаетесь. Помогите нам его зацепить — и мы про вас забудем».

Уже на суде Ира расскажет, что согласилась на сотрудничество, написала под диктовку явку с повинной: будто бы передала начальнику следственного управления ДФР взятку в размере 30 тысяч долларов. Иру отпустили. Предварительно обвешав «жучками». Еще неделю она ходила на работу, общалась с коллегами и Адамовичем, а еще — с его другом-бизнесменом Вячеславом Тринчиным, который тоже интересовал КГБ. А 3 августа Адамовича арестовали. Ира надеялась, что теперь, когда она выполнила обещанное, ее оставят в покое. Но 22 сентября прошлого года ее арестовали по обвинению в получении той самой взятки, о которой обещали забыть. В результате и Адамович сел на три года — притом что никакой взятки он от Иры не получал, и состряпать доказательства не смогли даже кагэбэшники. Зато смогли использовать замечательную статью «бездействие должностного лица». И еще — «приготовление к злоупотреблению служебным положением». А Ире дали шесть лет. В суде она рассказала, как ее использовали кагэбэшники, до суда же — написала заявление в генпрокуратуру о незаконных методах ведения следствия с требованием привлечь виновных к уголовной ответственности. Но это не помогло.

И, наконец, самый простой и самый безотказный способ добыть нужные показания. Кандидат в президенты Владимир Некляев сидел в одной камере с коллегой Адамовича. С ним, обвиняемым в получении взятки, вообще не церемонились. Не искали специально чиновницу или подчиненную, чтобы дала нужные показания, не выстраивали никаких многоходовых комбинаций. Его просто однажды вечером увели из камеры в карцер. А может, это называется и не карцером. У нас в камере говорили «сапог»: подвальное помещение без окон, обитое дерматином от пола до потолка. Такие комнаты встречаются в голливудских триллерах. Мне объясняли: захочешь голову разбить, членовредительством испоганить светлые идеалы КГБ — а не сможешь. Будешь биться в дерматиновое мягкое покрытие. Сокамерника Некляева привели именно в этот «сапог». Потом люди в масках завели туда другого зэка и зверски избили его. А офигевшему очевидцу, не понимающему, что это все значит и что сейчас будет с ним, четко сказали: «Завтра то же самое случится с тобой. Но до того еще вызовут на допрос. Так что у тебя есть один-единственный шанс».

Он воспользовался шансом. И его не били. В суде, правда, он сразу же отказался от всех показаний, данных под давлением. И суд еще не закончен, он тянется уже полгода.

Эти три эпизода — квинтэссенция работы следственного управления белорусского КГБ. Шантаж, «разводка» и пытки — три метода ведения следствия. Других нет. Просто потому, что другим методам со времен Эдмундыча не обучены. Но это тупик. Потому что даже заплечных дел мастера повышают квалификацию и совершенствуют мастерство — к примеру, от гильотины к расстрелу. И только там, в КГБ, все то же тысячелетие на дворе. И ничего не меняется просто от лени и тупости.

Ирина Халип, «Новая газета»