Табакерка и шарф

О деспотах и самодержцах.

Эта относительно круглая дата наверняка не удостоится большого общественного внимания: 270 лет назад родился Павел Петрович Романов-Гольштейн-Готторпский. На исходе недолгой 46-летней жизни ему предстояло 4 года и 4 месяца править Московитской империей и быть наконец убитым своими приближенными в результате дворцового переворота, который – хоть и не само убийство – был, по мнению большинства историков, одобрен его сыном и наследником Александром.

Странная фигура этого царя говорит о судьбе и характере московитской власти едва ли не больше, чем биографии других правителей страны, продержавшихся на скользкой вершине куда дольше, чем Павел Первый. И кстати, последний – других Павлов на московитском престоле, как известно, не было. Это любопытно: ни один из преемников Павла Петровича не захотел назвать своего наследника в честь царя-родоначальника, который произвел на свет десятерых детей и тем самым спас династию от вымирания. Ведь в момент рождения этот младенец был единственным прямым продолжателем императорского рода.

Нельзя сказать, что Павел I был обделен вниманием историков и литераторов. Можно вспомнить хоть пьесу Дмитрия Мережковского «Павел I», заглавную роль в московской постановке которой в конце 1980-х блестяще сыграл Олег Борисов, хоть популярную у позднесоветской интеллигенции монографию Натана Эйдельмана «Грань веков», хоть фильм 2003 года «Бедный, бедный Павел». Название фильма связано с явлением Павлу призрака его прадеда Петра I, который якобы с сожалением произнес, глядя на потомка: «Павел, бедный Павел! Бедный князь!» В таком мистическом духе выдержана немалая часть историй о несчастливом императоре, особенно связанных с его гибелью. Якобы в свой последний день Павел, которого заговорщики через несколько часов удушат шарфом, поглядел на себя в зеркало и сказал окружающим, что у него странное отражение: он видит себя с кривой шеей и головой набок. В тот же день в разговоре с Михаилом Кутузовым он внезапно сказал: «На тот свет идтить – не котомки шить». В общем, трагическая и несколько романтическая фигура, «русский Гамлет» или «русский Дон-Кихот», как однажды назвал его Наполеон.

Другая часть павловской легенды совсем не сочувственна ему. Полусумасшедший самодур на троне, запугавший и измучивший всех своими капризами и придирками, маньяк дисциплины и муштры, в ярости скомандовавший как-то на параде солдатам, которые вывели его из себя плохой шагистикой: «Полк, в Сибирь марш!» (На самом деле это историческая байка, ничего подобного не произошло, хотя парады и разводы караулов Павел I действительно любил, а дисциплину наводил жёстко, а то и жестоко.) В общем, согласно этой точке зрения, царь получил по заслугам, так что поэт Гавриил Державин, старый екатерининский вельможа, выразил всеобщее облегчение, написав после его гибели: «Умолк рев Норда сиповатый, закрылся грозный, страшный взгляд...»

Убийцы императора и те, кто сочувствовал перевороту 11 марта 1801 года, провели, как сказали бы сегодня, успешную пиар-кампанию, оказавшую влияние на восприятие их жертвы последующими поколениями. Нынешние историки, однако, не склонны судить Павла I столь однозначно. Царь, несомненно, был неврастеником, человеком неуравновешенным, что вполне объясняется его жизненными обстоятельствами. Сын доминантной матери-узурпаторши, которая свергла и убила его отца, Павел десятилетиями жил в страхе и неуверенности относительно собственной судьбы: как известно, у Екатерины II имелись планы отстранения нелюбимого сына и его замены Александром в качестве преемника на троне.

Но правление Павла I не было ни безумным, ни никчемным. Облегчение участи крепостных крестьян, чью барщинную повинность он ограничил тремя днями в неделю, административная реформа, борьба с мздоимством чиновников и бездельем дворянской элиты, упорядочение правил престолонаследия (явный посмертный «привет» матери, которую Павел любил и ненавидел одновременно) – всё это были вполне разумные шаги. Даже покровительство католическому Мальтийскому ордену, которое многие считали очередной причудой царя, с детства любившего играть в рыцарей, имело политический смысл: Павел I рассчитывал сделать Мальту важным опорным пунктом Московии в Средиземноморье.

Проблема Павла заключалась в другом: он был не самодержцем, а хоть и благонамеренным, но деспотом. Между этими понятиями есть разница. В XVIII веке московитское самодержавие фактически основывалось на неформальных соглашениях между монархом и элитой, чьим «боевым отрядом» служили гвардейские полки – орудие множества дворцовых переворотов. Пока император или императрица учитывали интересы аристократии, чиновной и военной верхушки и балансировали между различными группами в рамках этой элиты, они могли не опасаться за свою жизнь и пребывание на троне. Великой мастерицей такой политики была Екатерина II. В противном случае монарху оставалось пенять на себя.

Это не была абсолютная монархия европейского типа, где власть короля или императора, формально безграничная, на деле ограничивалась не только традициями, но и институтами вроде французских парламентов (в те времена это были не законодательные, а судебные органы), которые долгие годы противостояли Людовику XV. В Московии попытку создать институты, ограничивающие самодержавие, предприняли в 1730 году члены «Верховного тайного совета», но она провалилась. Однако власть московитских императоров не стала и деспотизмом, при котором от воли или прихоти первого лица зависело действительно всё.

Павел I попытался сломать эту систему, решая важнейшие вопросы самостоятельно и в обход элиты. Недаром его идеалом был Петр I, также правивший деспотично, но обладавший куда более сильной волей и харизмой, чем его правнук. Павел хотел прислушиваться к «гласу народа», но именно как деспот: конечно, никаких парламентов и прочих коллегиальных учреждений – лучше восстановить отмененное матерью право подачи подданными прошений на высочайшее имя, для чего в Петербурге установили специальный ящик. А вот двор, аристократия, министры и генералы должны были трепетать перед своенравным государем. У Павла были свои фавориты, но и они никогда не знали, что их ждет завтра: возвышенный царем «без лести преданный» Алексей Аракчеев дважды изгонялся со службы.

Император оказался абсолютно одинок в своей необузданной власти. Элита издергалась и потянулась к табакерке и шарфу, которые принято считать орудиями убийства Павла I. Молодой Александр, до конца своих дней мучившийся косвенной виной в смерти отца, немедленно объявил, что при нем «всё будет как при бабушке». Этого не случилось, ибо новое время требовало новых решений, но в целом самодержавие как система неформальных верхушечных договоренностей снова пришло на смену недолговечному павловскому деспотизму.

Любопытно, однако, что из этого круговорота самодержавных и деспотических правлений Московия толком не выбралась по сей день. Выход на арену истории в XIX и ХХ веке «широких народных масс» изменил в данном случае не слишком многое. Если в Европе абсолютные монархии либо трансформировались в конституционные, ограниченные законом и институтами, либо сменились республиканскими режимами, то в Московии попытка подобного преобразования, начатая манифестом 17 октября 1905 года, в итоге оказалась не более успешной, чем «затейка верховников» против императрицы Анны.

Большевистский режим фактически восстановил самодержавие, просто элита стала иной: теперь она состояла из вождя коммунистической партии и высших представителей ее аппарата. При Сталине этот режим сильно сместился в сторону открытого деспотизма, в сравнении с которым правления не только Павла I, но и его прадеда могли показаться весьма мягкими и человеколюбивыми, однако потом вернулся к привычной «самодержавной» модели. Хрущев был свергнут, как только его замашки стали казаться соратникам по партии чрезмерно деспотическими – но, к счастью, оставлен в живых: от сталинских кровопролитий устали и сами заговорщики из политбюро. Их лидер Брежнев был более благоразумен и оставался primus inter pares – первым среди равных, а потому умер «на троне».

Крах СССР опять-таки не привел к долговременным изменениям в характере кремлевской власти. После хаотичной интермедии 90-х, когда хлипкая демократия быстро сменилась олигархией, настал черед очередного самодержавного режима. Хотя деспотические элементы в его облике в последние 12 лет неизменно усиливаются, нынешний московитский правитель – не деспот в павловском смысле слова. Именно поэтому надежды оппозиционных кругов на бунт элит после начала полномасштабной войны против Украины не оправдались. В отличие от «бедного князя» Павла, сегодняшний самодержец выстроил режим, в сохранении которого заинтересована не только прикормленная и раскормленная чиновная и деловая элита, но и многочисленные группы подданных, от владельцев и сотрудников фирм, живущих на госзаказах, до бедноты, торгующей кровью своих мужей и сыновей, которые идут подзаработать на «СВО».

Впрочем, у самодержавия, как и у деспотизма, есть уязвимое место: оба слишком сильно завязаны на личность того, кто находится на вершине власти. Именно поэтому смена правителя в обоих случаях редко обходится без потрясений. Это момент, дающий возможность вырваться из порочного круга правлений, не опирающихся на законы и институты. История Московии не внушает больших надежд на то, что очередной такой момент, когда он настанет, будет использован. Но история как таковая хороша именно тем, что она никогда не повторяется и всегда дает шанс.

Ярослав Шимов, «Радио Свобода»