«Разговор с Богом — это монолог»

Российская «Новая газета» продолжает рассказ о вышедших на свободу политических активистах Беларуси.

«Что толку в человеческом опыте? Что толку знать, чувствовать, догадываться, что этот человек — доносчик, стукач, а тот — подлец, а вот тот — мстительный трус? Что мне выгоднее, полезнее, спасительнее вести с ним дружбу, а не вражду. Или по крайней мере помалкивать. Что толку, если свой характер, свое поведение я изменить не могу. Зачем же мне этот проклятый опыт?»

Хотите — верьте, хотите — нет, но именно этот шаламовский текст произнес Дмитрий Дрозд, когда я спросила, может ли быть полезен лагерный опыт. В самом деле, в свои 38 лет он попал в такую разношерстную среду, что сориентироваться не только не смог, но и не хотел на это тратить время. Он постоянно чувствовал, что назревают какие-то конфликты внутри лагерной жизни, но понять смысл отношений был не в состоянии.

— К моим 38 годам я уже имел ту среду, которая была мне интересна. Я не мог тратить силы на то, что меня отвлекает от моего главного дела, и вдруг… такое! Зачем? Почему? С какой стати? Я ведь не могу изменить свое поведение.

Он из тех, кто политикой не занимался. Окончил технологический институт по специальности «Фототехника». В 2005 году получил диплом по специальности «Музейное дело и охрана историко-культурного наследия» — исторический факультет Белорусского университета. Увлечения — фотография, наука. В особенности та наука, которая сосредоточена в архивах.

Вот и сейчас большую часть времени наша беседа идет о Беларуси разных исторических времен. О белорусском языке, хранящем живое древо жизни народа. Как всегда, я захожусь от белорусского слова, которое, как кажется мне, никогда не отрывается от явления, которое оно обозначает. И каждый раз в метро я дивлюсь дверям, которые не «закрываются», а «зачыняюцца». Радуюсь, что остановка будет не «следующая», а «наступны прыпынак». Я уже не говорю о «площади Победы», которая будет — «плошча Перамоги». И у тебя комок застревает в горле от сознания, чем же была достигнута Победа. Что же надо было перемочь, чтобы она случилась.

Наибольший исторический интерес у Дмитрия — к временам Полоцкого княжества. Я готова слушать до бесконечности про Владимира Красное Солнышко, про Рогнеду и Ярослава Мудрого, про наши исторические схождения и расхождения.

Он восстановил по архивным документам историю одиннадцати поколений своего рода. Хотел понять закономерность, с какой фамилия Дроздовский теряла некоторую свою часть и в конце концов стала просто Дрозд. В этой фамильной изменчивости он пытался уловить глубинную мотивацию своих предков. Это была тяга к поиску свободного существования, которая определялась на тот период происхождением. Дрозды помнили, что они Дроздовские.

Он рассказывает о Максимилиане и его жене Констанции Дроздовских как о начале рода. В младшем поколении он, Дмитрий, один носит фамилию Дрозд, доставшуюся от прапрадеда Григория, сгинувшего в Архангельских краях. Ему было 65 лет. Сослан в 1931 году. Позже вернулись в Беларусь его дети. Их было трое.

Он знает, чем занимались его предки. Во что веровали. Благодаря чему выстояли в веках. И что передавали в наследство детям. Так вот: землей жили. Землей дышали. На земле работали предки Дмитрия Дрозда. Один из них, Павел Дрозд, купил те самые земли, где сейчас расположена резиденция президента.

В 2010 году вышел серьезный труд Дмитрия «Землевладельцы Минской губернии. 1861–1900». Оказывается, могла быть и такая ситуация, когда помещица занимала у крестьянина 400 рублей. У крестьянина могло быть до 54 десятин.

Когда началась избирательная кампания, работал над книгой об истории фотографии. Судьба фотографов ХХ века должна была быть в центре этой книги.

Ну и зачем ему, Дмитрию Дрозду, влюбленному в фотографию и историю своей страны, зачем ему политика?

Как сказал Дмитрий: «Если я не занимаюсь политикой, это не означает, что у меня нет убеждений и что мне безразлично, куда идет моя страна».

Человек с убеждениями — вот мое главное открытие в Беларуси. Убеждения — сердцевина и плоть тех, кто вышел 19 декабря.

Дмитрий ознакомился с программами всех кандидатов в президенты. Его привлекла не только программа, но и личность Андрея Санникова. Сильное впечатление на Дмитрия произвела жена Санникова Ирина Халип.

— В ней харизма настоящего политика. Жаль, что вы не слышали ее выступлений на белорусском языке. Она вполне могла бы претендовать на пост президента.

Был такой эпизод перед выборами, когда лукашенковский пресс на инакомыслящих ослаб. Вероятно, это был один из тактических маневров президента.

Историк в Дмитрии заговорил. Ему показалось, что можно повлиять на ход событий. Он вошел в инициативную группу и запомнил это время как духоподъемное.

— В небольшой стране мы были обязаны собрать 100 000 подписей. Мы их собрали. Знаете, почему я не поверил в так называемые предварительные итоги? Хорошо помню, что часто мы в переходах соседствовали с группой Лукашенко, которая тоже собирала подписи. К нам шел нескончаемый поток, приезжали из других городов: Брагина, Бобруйска, Могилева. А соседи наши были в основном учительницы. Такие постные, безучастные лица. К ним приходили 5—6 человек.

…Никто не ожидал, что 19 декабря на площадь придет такое количество людей. Только что озвучены ошеломляющие результаты Лукашенко (72%). А дальше — всё уже известно. Широкомасштабные съемки. Спецназ, действовавший жестко и точно. Дмитрий рисует схему отсечения его группы от общей толпы: как пространство рассекали на сектора и люди оказывались в ловушке. Их добивали, зная, что выхода нет.

— Так собаки загоняют овец, — говорит Дмитрий.

Он был снят на видео в тот момент, когда мегафоном стучал по фанерной доске. Их привезли куда следует. Лицом к стене. Простояли часа два. Кто-то падал. Кому-то было плохо. Разрешили сесть на пол. Утром — суд. Как правило, суды длились пять минут или даже полторы. Свидетели — это чистый смех. Ни ты их, ни они тебя не ведают. И так 10 суток.

А потом — как у всех.

Приговорен к трем годам. Содержался в СИЗО № 1 на улице Володарского. Статья 293, часть 2: «Участие в массовых беспорядках, сопровождающихся вооруженным сопротивлением властям, уничтожением государственной собственности, поджогами, погромами и т.д.»

Положение Дмитрия осложнялось тем, что у него не было официального места работы. Известный филолог Янушкевич говорил на суде, что Дмитрий ежедневно работает по шестнадцать часов. Это не имело никакого значения.

— Удивительно, — говорит Дмитрий, — как двигалась толпа. Людской поток не зацепил ни одной машины. Было в этой людской массе какое-то единство. Ведь у многих была иллюзия, что на этот раз выборы состоятся по-честному. Оскорблено наше человеческое достоинство.

Он видел приговор на 38 листах. Ему лично отведено два абзаца.

Судили пачками. СИЗО. 24 мІ на 23 человека. 15 шконок. Восемь человек должны спать днем. И свет, который не выключается ни на минуту.

Вот здесь и открывается правда борьбы отдельного человека с зубьями зла, как сказал бы Шаламов.

Так где экономика Беларуси? Она в СИЗО, лагерях.

— Нам грех жаловаться… — так говорит Дрозд о себе и друзьях-сидельцах.

Дмитрий вспоминает гибель Осипа Мандельштама на Дальнем Востоке.

Вот что я Вам скажу, читатель.

Это он, Дмитрий Дрозд, говорил о бесполезности лагерного опыта, об украденном времени. Но, боже ты мой, какие человеческие драмы развернулись на его глазах и как внимателен он был к каждому участнику драмы: никогда не погасит иск глава туристической фирмы, ставший заложником белорусского законодательства; как сложится жизнь одного из лучших хирургов с приписанной взяткой пять тысяч рублей; уже никогда не вернутся к своему делу десятки предпринимателей, бизнес которых отнят по драконовским правилам.

Он видел тех, чей срок доходил до двадцати лет. Понял, что их жизнь сломана, и в глазах та самая муть, которая свидетельствует об одном — ко всему-то человек, подлец, привыкает.

Первой книгой, которую Дмитрий прочитал в лагере, было «Преступление и наказание». Определил для себя задачу: выучить польский язык.

Когда Дрозд, как и другие заключенные, говорит о подогреве, речь идет о помощи из дома, помощи извне лагеря. Без нее не выжить, а он видел живущих годами без подогрева. Когда в месяц зарабатываешь один доллар, как поддержишь жизнь?

Он рассказывает о тех, для кого зубная щетка и туалетная бумага — непозволительная роскошь, кто забыл, что такое теплая одежда. С горечью говорит о тех, кого презрительно называют кони. У них другого выхода нет: должны работать на других — стирать, чинить обувь. Запомнит и тех умельцев, которые искали свой путь к копейке: мастерили художественные ложки, причудливо оформляли конверты. Высоко ценился труд тех, кто умел написать «кассатку»1.

Конечно, он запомнил власть «реальных авторитетов», чья «моральная» сила определяется физической.

Там, за колючей проволокой, он кожей своей ощутил преимущества другого порядка вещей, который Шаламов называет «сменой масштабов», преимущество деяний, лежащих за пределами добра и зла. Диктат грубой силы, другого счета явлениям: «У тебя только три года — значит, я круче», «У меня пять судов — я круче». Ну и куда он со своими метр и шестьдесят два сантиметра перед грудой мышц и животной силой в глазах?

…Омерзительны беседы с теми, в чьей власти было его освободить: «Ситуация была такая: я думал, что они сумасшедшие, то же самое они думали обо мне».

— Как ваша мама? — спрашивали, нажимая на больное.

— Ей тяжело, — говорил он.

— Не хотели бы вы изменить ее положение? — садистски осведомлялись они.

— Хотел бы.

— Надо купить лотерейный билет. Давайте поможем маме. Начнем писать: «…полностью признаю свою вину».

— Нет!

Маме действительно было плохо. В июне погиб ее младший брат. Дело темное: то ли машина сбила, то ли… Нашли лежащим на дороге. Бездыханное тело.

Его боль и страдание — мать! — всего-навсего лотерейный билет, который был в их руках. Игра в поддавки.

Он все время думал, где та черта (последняя, как сказал бы Шаламов), за которой заканчивается человечески адекватная реакция. Где она, эта черта, если уже кажется, что сходишь с ума?!

…В тот день он мыл столовую. Уже знал, что девять человек освобождены. Есть ли его фамилия среди них? Верить боялся. Знал: верить нельзя. Эта чертова пятница тянулась медленно. Наступила суббота. День, когда давали молоко. Вот он, важный сигнал — молоко Дмитрию Дрозду оказалось не положено.

— И я пошел по зоне королем. Туда-сюда…

Снял робу. Зубная щетка пошла по назначению другому. Приступил к раздаче подарков — кепка, жакет, обувь…

Итак, шесть с половиной месяцев позади.

Не только он, но и другие, вышедшие по президентскому указу, вполне ожидали, что будут встречены как предатели. Как раскаявшиеся. Кто из этих обличителей, сидящих в интернете, может знать, что он написал в той бумаге. Есть единственный человек, от которого он принял бы упрек, — от Андрея Санникова.

Жизнь Дмитрия проходит под надзором. Знает: достаточно трех «залетов» — надзор будет тотальным.

— Не ходите на сход2, — советую Дмитрию.

— Не могу не пойти, — говорит он. Говорит так, будто и не сидел.

Я спросила, на какие силы он опирался в застенке.

— У меня сложные отношения с Богом. Думал, что я в диалоге. Оказалось, мой разговор с Богом — это монолог. Не слышу ответа. Скорее всего, есть в моей вере что-то от язычества. Предания, верования моего рода, моих предков — вот источник моей силы. Я чувствую свою ответственность перед ними.

Знаю, чьи имена он назовет.

История отдельной личности творится как история народа.

Залог будущего.

Справка «Новой»

Дмитрий Дрозд, активист предвыборной кампании Андрея Санникова, 5 мая был признан виновным в участии в массовых беспорядках и приговорен к трем годам лишения свободы в колонии усиленного режима. 12 августа помилован указом президента.

Эльвира Горюхина, «Новая газета»