В одном из своих последних интервью Олег Янковский вспоминал Беларусь

20 мая умер любимый всеми актер Олег Янковский. Незадолго до этого в журнале «Rolling Stone» вышло интервью с артистом, в котором он вспоминает школьные годы, проведенные в Минске у старшего брата Ростислава Янковского.

Приводим текст статьи Александра Кондуков в журнале «Rolling Stone» без изменений:

— Знаете, мне было грустно смотреть на уже вполне взрослых молодых людей, с которыми я блуждал по минскому «Бродвею»,— говорит Олег Янковский, с которым мы встречаемся промозглым утром в театре «Ленком».

Наша беседа с актером приурочена к выходу новой картины Валерия Тодоровского «Стиляги». Режиссер последнего на сегодня бенефиса Олега Ивановича «Любовник» пригласил народного артиста России сыграть небольшую, но очень важную в контексте русского «Мулен Ружа» роль.

Янковский изображает матерого чиновника — отца главного московского стиляги Фреда. Слегка таинственный, как у Олега Ивановича водится, отец смакует дорогие папиросы, с плохо скрываемым восторгом возмущается найденным в квартире бюстгальтером и демонстрирует сыну танцевальные па в подтверждение того факта, что когда-то он и сам был неравнодушен к модным тряпкам и раскрашенным девицам.

65-летний актер знаком с культурой стиляг не понаслышке. Перед тем как стать ролевой моделью для неброских советских соблазнителей, он успел побывать и одним из первых комиксовых персонажей русского кино («Щит и меч», «Гонщики»), и премьером Саратовского драматического театра, и, собственно, стилягой.

«Я не могу сказать, что я глубоко находился в этом движении, — сообщает Олег Иванович, раскуривая трубку в огромном пустом фойе «Ленкома». — Стиляги не имели своей выстроенной философии, как, скажем, хиппи. Тут все немножко было другое. Это был вовремя пойманный сигнал, что где-то есть другая жизнь, что существуют иные люди, которые отличались и поведением, и одеждой.

Такой сигнал поступал в каждый город — я в то время жил в Минске, это был десятый класс. Тогда мы много чего не осознавали. Мое участие в этом движении было скорее декоративным, это было такое нелепое блуждание. Покупались какие-то невероятные ботинки, делались какие-то несусветные прически и коки, ушивались брюки, разыскивались всякие дикие пиджаки».

Расположившись на стуле в углу фойе, Янковский вспоминает, что уже через четыре года после окончания школы он снова добрался до Минска и на том же самом «Бродвее» обнаружил своих старых знакомых, глаза которых к тому времени уже изрядно потускнели: прошло несколько лет, и стремительно взрослеющие люди поняли, что их общее дело окончательно угасло.

«Стиляги» Валерия Тодоровского снимались тоже в Минске, и аромат разложения в этом фильме исходит даже от самых ярких нарядов. Грязные подворотни, где торгуют саксофонами; провонявшие кухонными ароматами коммуналки, где дети озадаченно слушают, как поблизости их мать спаривается с незнакомым мужиком в майке-алкоголичке; сортир-читальня, откуда можно выйти с новыми представлениями о сексе, почерпнутыми из Камасутры, — романтика начала 60-х у Тодоровского рисуется выпуклее не придумаешь, однако эти видения едва ли оставляют приятное послевкусие.

Олег Иванович расспрашивает меня о том, как мне понравились «Стиляги». Разумеется, заходит речь и о танце народного артиста, который стоит доброй половины всего фильма.

«Когда Тодоровский уговаривал меня сыграть эту роль, — сверкает глазами Янковский, — я ответил ему: «Я все прекрасно понимаю, но что-то должно в моем герое быть неожиданное. И так много вопросов будут задавать: почему в этом образе именно Олег Иваныч, почему он — папа-дипломат? Хотелось какую-то самоценную штучку сделать. И придумали танец. Ведь правда, неожиданный момент? Так и задумывалось».

Отправляясь вместе с фотографом на съемку, которая запланирована на гигантской сцене «Ленкома», Янковский продолжает рассказывать мне об опытах своей минской школьной жизни.

«Тогда трудно было кому-то подражать, — сообщает актер, за свою долгую жизнь сумевший задать качественно новые стандарты для мужчин Советского Союза. — В одиннадцать часов я уже должен был быть дома, ведь за мной внимательно следил старший брат — чтобы я совсем в подворотне не оказался. А поздними вечерами, с одиннадцати до двенадцати, и начиналась жизнь».

Пока Олег Иванович позирует фотографу, я интересуюсь, как в конце 50-х строилось общение с девушками, — судя по отпетым красавицам из фильма Валерия Тодоровского, напоминающим бурлеск-танцовщиц, нравы в среде стиляг были приближены к свободным.

«По-разному было. Я не был вхож в какой-то совсем узкий круг, но истории любви случались интересные, забавные. Например, моя собственная.

Я был десятиклассником и уже участвовал в спектакле Минского театра драмы. И когда мы с моим тогдашним товарищем Кокориным шастали, он позвал меня в спортивный зал. Я должен был подождать, пока у него закончится тренировка, а потом мы собирались, опять же, на «Бродвей».

И вот как раз в тот день со мной и случил ось то, что называется «первая любовь». Была у нас в школе такая девушка — какой-то такой общественный лидер, вроде пионервожатой. Года двадцать два, наверное, ей было, а нам — по шестнадцать. Мы все ею были увлечены, но она занимала положение, являлась комсомольским лидером. И она, конечно, знала, что я играю в ряде спектаклей Минского театра драмы.

А на ту тренировку, где я Кокорина дожидался, пришла другая очаровательная девушка — тоже ей где-то двадцать один год, длинные волосы, зеленые глаза. Выяснилось, что она фехтованием занимается. И мы с Кокориным с ней разговорились после тренировки: я, конечно же, представился артистом Минского театра. «Приятно познакомиться, — говорю. — Приходите на спектакль».

Тут же завязалась беседа, уже появились мечты о возможности какого-то продолжения. И у нее, наверное, тоже: «О, актер, как замечательно! Актеров в моем кругу нет!» Мы даже телефонами обменялись, по-моему.

И вот проходит месяц, гуляем мы с Кокориным по «Бродвею», и навстречу нам идет наш молодежный лидер, а с ней как раз та самая девушка с зелеными глазами. Я был весь красный, мой друг, наверное, тоже. Наш лидер, наверное, сказала, что это ее ученики из школы, и при мысли об этом вся спесь «артиста Минского театра» с меня буквально слетела».

Янковский смеется и выпускает дым в сторону: «И вот большего стыда, чем когда мы сравнялись и так поздоровались холодно, когда это все кипело внутри меня, в моей жизни не было. Юношеское оскорбленное самолюбие, тщеславие, еще что-нибудь там можно перечислить... Вот так это мое первое увлечение постыдно, постыдно закончилось».

Статус «ласкового и нежного зверя», задокументированный в названии паточной мелодрамы Эмиля Лотяну, самому Янковскому кажется вполне естественным, Именно поэтому главное в истории его первой несчастливой любви — это даже не момент юношеского стыда, над которым можно посмеяться в компании, а конечная победа, которая, разумеется, осталась за Янковским.

«Через много лет самолюбие мое совсем успокоилось, — с улыбкой вспоминает Олег Иванович. — Я женился, встал на ноги, очень уже популярным артистом был. И вот я приехал в Минск.

Поздним вечером мы с Роланом Быковым пришли в гостиницу, был Збруев, еще кто-то из минских актеров, и мы все решили поужинать. В ресторане чувствую: что-то горит спина. Оборачиваюсь — гуляет компания, и за столом сидит уже такая взрослая, и совсем, может быть, не такая прекрасная, та самая девушка. И они обсуждали нас. Быков, Збруев, я.

И потом записочка приходит: «Ты меня узнал?» Я повернулся, конечно, поздоровался, подошел. Конечно, это были уже совсем другие ощущения, да...»

Время стиляг закончилось с началом 60-х, когда денди в галстуках с обезьянами и их подружек с бабеттами на головах отправили в мусорное ведро истории. И если в мужском гардеробе советского мужчины еще можно было обнаружить что-то элегантное, то первым красавицам оттепели на многое рассчитывать не приходилось.

«В те времена девушки совсем другим брали, — вспоминает Янковский. — Нет, визуальные эффекты тоже были, тем более что я рассматриваю то время на примере Беларуси — а там столько всего намешано. И белорусские, и еврейские, и польские — все девушки очень красивые были. В цене всегда были чистота и огонь внутренний.

В Минске и Саратове многих из нас объединяло желание вырваться оттуда. Как и стиляг, между прочим, мечтающих покончить с периферийной жизнью.

Я думаю, что периферия — это вообще неплохо для молодого человека. Москва — жесткий и жестокий город, который совсем по-другому тебя воспитывает. А вот уют этой умеренной, спокойной периферии для меня был на пользу — как комфортные, интимные условия для роженицы.

Желание вырваться в большей степени у девушек ощущалось. По парню сложнее определить, чего он там на самом деле хочет, — от природной закрытости. Кто его знает, отчего у него желваки ходят».

Олег Янковский стал героем своего времени в 80-х, однако до этого судьба не раз предоставляла ему такой шанс. Вспомнить хотя бы начало его карьеры, когда актер Саратовского театра сыграл знаковые роли в культовых фильмах 70-х: «Щит и меч» и «Служили два товарища». Тогда Янковский стал эдаким Хитом Леджером своего времени — не слишком ярко проявившим себя драматическим актером с внутренней загадкой, который брал за счет взглядов и прищуров, а не активных действий в кадре.

«Кинематографу нужен был совсем новый герой, — анализирует ситуацию Олег Иванович, с которым мы прогуливаемся по сцене «Ленкома». — Время романтического героя вроде Олега Стриженова проходило, потом в деревенских покопались — нашли Леонида Харитонова, тоже замечательную индивидуальность. А затем и на интеллигенцию внимание обратили, которую ссылали в Сибирь или в деревню, в глушь, в Саратов.

И тут появился я. С довольно неброской внешностью, как я сейчас понимаю. Меня ассистентка режиссера фильма «Щит и меч» Владимира Ивановича Басова увидела в Саратове. Потом была неожиданная встреча с Басовым во Львове, но он тогда ко мне даже не подошел. Потом покрасили меня в блондина, и стал я «белокурой бестией», как моего героя тогда называли.

А параллельно шли съемки фильма «Служили два товарища». Сначала я белогвардейца должен был играть — в мундире, в погонах. Но сценаристы Фрид и Дунский сказали режиссеру Карелову: ну уж нет, такие глаза мы белогвардейцу не отдадим. А вот эти самые глаза — это от формирования в Саратове было».

«Я родился в казахском Джезкагане, отца практически не помню, потому что репрессированный он был: сидел раз, сидел два, — рассказывает Янковский. — Перед смертью его только встретились, когда я был мальчишкой. Матери воспитанием моим некогда было заниматься, бабушке тоже — нас же трое сыновей росло. Так что все, что меня сформировало, — это генетические дела, хорошая семья.

Бабушка была интеллигентная женщина, знала французский язык, и когда я какого-то мальчика знакомого со двора домой приводил, она мягко так говорила: «Олеженька, с ним тебе не надо дружить. У него пять лет уже нет дома».

И вот эту фразу я хорошо запомнил. Семейные традиции — это сильный позвоночник. А если позвоночник у тебя не очень в порядке, жизнь заставит тебя прогнуться — я имею в виду компромиссы, безнравственность. Это все и так приходится проходить, но лучше с прямым позвоночником».

Олег Янковский с привычной иронией вспоминает, что после первых пяти-шести картин его, актера Саратовского театра, кое-кто из режиссеров уже считал «отработанным артистом».

«С тем, что кинематограф в какую-то категорию чисто внешне тебя засовывает, нужно бороться, — утверждает Олег Иванович. — Хотя бороться артисту страшно, надо сниматься ведь. И в какой-то момент ситуация так сложилась, что мне стали предлагать роли, похожие на Шварцкопфа, на «белокурую бестию» из «Щита и меча».

И вот тут я стал не главные роли играть, а принципиально другие. И режиссеры начали говорить: «Олег, у тебя вот эта картина довольно средняя, но ты там какой-то новый, другой, забавный».

И вот так по крупице, по крупице я начал менять свою актерскую судьбу: уговорил Татьяну Лиознову дать мне сыграть гнусную такую личность в «Мы, нижеподписавшиеся», потом с Гундаревой в «Сладкой женщине» тоже у меня какой-то неожиданный герой был. В общем, я набирал новые качества».

Московский период карьеры Янковского связан с приглашением в труппу захаровского «Ленкома», ну а по-человечески он неразделим с тесным кругом блестящих советских актеров, которые были чем-то вроде «Rat Pack» Синатры — с поправкой на коммунистическую идеологию: Станислав Любшин, Александр Збруев, Олег Даль, Никита Михалков и Сергей Шакуров.

«Мы ведь все с ними на одной стометровке стояли и были очень разными, — вспоминает Олег Иванович. — Разница в возрасте была два-три года, так что со стороны мы смотрелись как одна мощная команда. И уже тогда мы знали Николсона, Де Ниро — смотрели на них и думали: «Господи Боже, да как такое вообще возможно!»

Это поколение актеров зрители воспринимали не только как отличных профессионалов, но и как коллектив светских персонажей, иллюстрирующих совершенно новый подход к жизни, умеющих одеваться и, чего уж там, являться предметом эротических фантазий женщин СССР.

«Для зрителя очень важно, чтобы он, встретив меня, не был разочарован моим внешним видом, — говорит Янковский. — Мы старались соответствовать в меру своих сил, и люди могли сказать: «Вот идет артист». Хотя у всех были семьи и дети, пределом мечтаний было попасть в ресторан ВТО на Пушкинской площади, а на фестивалях всякое общение с актерами и актрисами из других стран из-за незнания языка заканчивалось вечером в компании кипятильника. И это на Каннском фестивале! Грустно».

Работа над новой актерской кармой принесла Олегу Янковскому серьезный опыт. После его главной театральной победы — роли Ленина в пьесе Михаила Шатрова «Синие кони на красной траве», где артист появлялся на сцене без грима («Вы можете себе это представить? Ну какой я, простите за слово, в жопу, Ленин!» — посмеивается Янковский), — именно он стал героем московской интеллигенции.

До тотального успеха, когда Олег Иванович на какое-то время стал едва ли не идеальным воплощением советского сорокалетнего мужчины, нужно было сделать всего лишь один шаг, и он был сделан: появились «Полеты во сне и наяву» Романа Балаяна.

«Вот кто сейчас герой? — интересуется у меня Янковский. — Все ищут и никак не могут найти. А тогда герой был, причем мне удалось его сделать героем рефлексирующего типа. У меня был год, когда я сделал три картины, одна другой краше: «Полеты во сне и наяву», «Влюблен по собственному желанию» и «Ностальгия».

Сейчас стали как угодно называть — и мачо, и секс-символ, но в актере это всегда должно быть. Зрительница, сидящая в зале, должна хотеть».

Когда разговор заходит о съемках эротических сцен, Янковский с некоторым смущением вспоминает свою работу в «Моем двадцатом веке» Ильдико Энеди, где его герой Z обнаруживает себя без трусов в компании миниатюрной польской девушки.

«Это вообще трудное дело, у меня, помню, еще один такой опыт в картине Масленникова был, — вспоминает Янковский. — На площадке только оператор, Ильдико и я, голый и развалившийся на полу с актрисой. Помню, партнерша сухого вина попросила — как потом в глаза-то друг другу смотреть?

Эти сцены вообще мало у кого получаются. Лучшая —у Николсона с Джессикой Лэнг в «Почтальон всегда звонит дважды». Ой, какая там драматургия! Но все откровенно».

В 90-е годы, когда русское кино переживало тяжелейший кризис, Олег Иванович Янковский в интересах сохранения своего статуса начал делать длительные перерывы между съемками и вместе с Марком Рудинштейном взвалил на себя организацию сочинского фестиваля «Кинотавр». Скромно дебютировал в режиссуре полутеатральной новогодней мелодрамой «Приходи на меня посмотреть», снимался нечасто. Среди по-настоящему важных для себя работ называет Комаровского в «Докторе Живаго» Александра Прошкина, Каренина в «Анне Карениной» Сергея Соловьева и Филиппа в «Иване Грозном и митрополите Филиппе» Павла Лунгина.

Разговаривая о поколении молодых клипмейкеров 90-х, к которому принадлежит и сын Янковского Филипп, мы постепенно возвращаемся к стилягам и проблеме взаимоотношений отцов и детей.

«Было опасение, что Филипп и младшие Бондарчук, Кончаловский так и останутся клипмейкерами, — говорит Олег Иванович. — Но вышло иначе. И первая картина Филиппа «В движении» в чем-то для меня повторяет «Полеты во сне и наяву».

Недавно Янковский снова снялся у Романа Балаяна — в ретродраме из жизни 80-х «Избранник». В этом фильме Олег Иванович встречается в кадре с Оксаной Акиньшиной, которая играет главную женскую роль и в «Стилягах», воплощая романтическую американофилку Полли по кличке Польза.

«Если в мое время появлялись такие актрисы, на них ставили клеймо сразу, — рассуждает актер о манере поведения Акиньшиной вне площадки. — Сейчас в моде вседозволенность — одних она очаровывает, других привлекает, третьих удивляет, и так далее. Она, говорят, хорошо играет в «Стилягах», да? Кажется, Оксана хотела куда-то там поступить, что-то закончить. Ну, сейчас у нас в моде такие девушки — Акиньшина, Шалаева, еще какие-то актрисы с индивидуальностью...»

На прощание я вспоминаю слова одного из моих коллег, который, восхищаясь манерой Олега Ивановича одеваться, сообщил мне, что у актера есть специальный гардероб для того, чтобы выносить мусор. Выслушав мои фантазии о гламурной жизни с невозмутимым выражением лица, Янковский сообщает, что для выноса мусора у него существует домработница, но подтверждает, что распускать себя в плане одежды никак нельзя: «Все ведь в тебе зависит от внутреннего вкуса: нужно уметь себя содержать даже чисто внешне. А то зритель встретит артиста на улице и будет потом говорить: «Видел Янковского. Господи, как он ужасно выглядит!»