Я не знаю, жив ли мой муж

С моим мужем, кандидатом в президенты Беларуси Андреем Санниковым, происходит нечто странное и угрожающее.

Я точно знаю, что месяц назад мой муж, кандидат в президенты Андрей Санников, приговоренный к пяти годам тюрьмы, был жив. Последнее письмо от него было датировано 17 ноября и отправлено из могилевской пересыльной тюрьмы. Он написал, что этап был очень тяжелым, а куда его везут — неизвестно. Пообещал написать сразу же, как только прибудет на новое место.

Теперь мне уже известно: 20 ноября моего мужа привезли в витебскую колонию. И могу даже предположить, что он был жив три недели назад: именно тогда его мама получила короткое письмо — «у меня все хорошо», — написанное странным почерком, с разбегающимися буквами. А больше не было ничего.

Когда я узнала, что муж находится в могилевской тюрьме, туда сразу же выехал адвокат. И получил отказ: «Ваш подзащитный — транзитно-пересыльный». Притом что в конце сентября, во время очередного этапирования, тот же адвокат посещал того же подзащитного в той же могилевской тюрьме. Нам всем — и родственникам, и адвокатам, и правозащитникам — стало ясно, что происходит нечто странное и угрожающее. Когда я дождалась приемного дня в департаменте исполнения наказаний МВД Беларуси, тамошний и.о. начальника Сергей Проценко на голубом глазу уверял меня, что транзитно-пересыльные не имеют никакого права на юридическую помощь, на них не распространяется действие законов и Конституции, но зато заверил, что как только мой муж приедет по месту назначения, адвокат будет допущен к нему незамедлительно.

Муж приехал 21 ноября. В колонию «Витьба-3». Это уже третья зона за четыре месяца. Его вообще больше держат на этапах и пересылках, чем собственно в зонах. Но по крайней мере адвокаты всегда имели к нему доступ, и я знала, что происходит. Но в «Витьбе» непонятные ментовские игры продолжились. Впрочем, этого следовало ожидать. «Витьба» — вообще зона паршивая. Возможно, самая паршивая в Беларуси. «Красная» до свекольности. Там даже стукачей не бьют.

Адвокаты не смогли встретиться с Андреем ни разу. Причем начальник витебской колонии Виталий Агнистиков охотно с ними общается и по-отечески отчитывает: «Ну что ж вы время тратите? Туда-сюда — 700 километров. Оно вам надо? Все равно ведь не пущу». В ответ на адвокатские ссылки на Конституцию и все кодексы — Уголовный, Уголовно-процессуальный и Уголовно-исполнительный — вполне артистично разводит руками: «Вот ничего не могу сделать. Это просто мое личное решение — своего подзащитного вы не увидите. Я сейчас проверку провожу — она может занять полгода. Так что не тратьте время. Ах, вы считаете, что это противозаконно? Так я вам даже адреса прокуратуры и областного ДИНа дам — пишите, жалуйтесь! Это все равно ничего не изменит».

Агнистиков счастлив: кажется, ему впервые в жизни дали команду: беспредельничай, как можешь, премию выпишем. Чем дальше уйдешь от любого закона или кодекса — тем щедрее поощрим. В то же время он подмигивает адвокатам: это не я, я тут ни при чем, я так, погулять вышел, а стоят за этим большие дядьки из Минска.

В последний раз адвокат спросил про письма. «Ну одно, коротенькое, маме, где пишет, что все хорошо, я пропустил, — расплылся в улыбке Агнистиков. — А вот остальные… Ну, сами понимаете, они не проходят цензуру».

О, я прекрасно помню такое же единственное письмо, которое писала в кабинете начальника СИЗО КГБ под его диктовку: «Пишите, что у вас все замечательно, и я лично отправлю это письмо». Это было через месяц после нашего ареста, когда весь мир усомнился в том, что мы живы. Нужно было показать, что мы не просто живы, но и почти счастливы. А вот теперь — даже не пытаются продемонстрировать, что мой муж жив.

В пятницу, кстати, я снова пошла в департамент исполнения наказаний. Прием вел все тот же и.о. начальника Сергей Проценко. Проценко угрожал, что будет со мной судиться. Не нравится ему собственный негативный образ в прессе. А я всего лишь напомнила, как он лично дал мне слово офицера: «Как только вашего мужа привезут в колонию «Витьба», адвокат будет допущен к нему незамедлительно». Проценко уточнил: «Что, я при свидетелях обещал?» Разумеется, напомнила я, при свидетелях — во время приема граждан всегда присутствует секретарь, который все записывает в специальный журнал. На это Проценко мне ответил бородатой шуткой, что он — хозяин своего слова: хочет — дает, хочет — забирает. Он ржал, говоря о слове офицера. Он понимал, что в принципе дать слово соблюсти закон, будучи винтиком лукашенковской системы, — это действительно хохма.

Впрочем, пусть ржет дальше. Пусть начальство витебской колонии обсуждает на планерке наши письма, которые не попадают по адресу. Мне плевать на этих людей и на их печальное будущее, потому что в нем будут все эти этапы, «столыпины», пересылки, карантины. Я не буду им сочувствовать и не буду злорадствовать — они получат то, что заслужили, и их судьба мне совершенно безразлична.

Но у меня до сих пор нет доказательств, что мой муж жив. И я уже в это почти не верю. Иначе — зачем это все? И не знаю, от кого еще требовать ответа на вопрос, где мой муж и что с ним? Вернее, я знаю, от кого требовать, и не только я, но и сотни тысяч белорусов. И рано или поздно этот дядька ответит. За все. И я готова встать в хвост очереди. Хотя бы потому, что мой муж все-таки может быть жив. Я готова пропустить вперед родственников тех, кого он убил.

Ирина Халип, «Новая газета»