Александр и Том

Стоппард написал письмо корреспонденту «Новой газеты». О Герцене…

Когда наш главный редактор Дмитрий Муратов предложил мне, белорусскому корреспонденту «Новой», поговорить с британским драматургом Томом Стоппардом о русском писателе Александре Герцене, я почему-то вспомнила старый рассказ Дины Рубиной «Яблоки из сада Шлицбутера» — о том, как она привезла из Ташкента в Москву рассказ узбекского писателя на русском языке на еврейскую тему и пыталась втюхать редакции еврейского журнала «продукт этого миротворца».

Конечно, между мной и Стоппардом определенная логическая связь есть. Осенью 2005 года Том сидел в нашей кухне в центре Минска, пил пиво и беспрерывно курил, глядя сквозь балконную дверь куда-то в город. Компания собралась небольшая: мой муж Андрей Санников, наши друзья — было весело и уютно. Но при чем тут Герцен?!

После тюрьмы, сидя под домашним арестом, я читала пьесу Тома Стоппарда «Берег утопии». И постигала его — стоппардовского — Герцена. И этот Герцен почему-то был мне близок с первых страниц, а потом стал еще ближе.

Тот Герцен в 22 года говорил на катке в Зоологическом саду: «Ты помнишь, в детстве были такие картинки-загадки… Вроде бы обыкновенные рисунки, но с ошибками — часы без стрелок; тень падает не в ту сторону; солнце и звезды одновременно на небосводе. И подпись: «Что не так на картине?» Твой сосед по парте исчезает ночью, и никто ничего не знает. Зато в парках подают мороженое на любой вкус. Что не так на картине? Братьев Критских забрали за оскорбление царского портрета; Антоновича с друзьями — за организацию секретного общества, то есть за то, что они собрались у кого-то в комнате и вслух прочитали памфлет, который можно купить в любой парижской лавке. Молодые дамы и господа скользят лебедиными парами по катку. Колонна поляков, бряцая кандалами на ногах, тащится по Владимирской дороге. Что не так на картине? Ты слушаешь? Ты ведь тоже часть этой картины».

У нас все случилось так же. Муж моей подруги Ирины Красовской исчез ночью, и никто ничего не знает. Зато в парках подают мороженое на любой вкус. Что не так на картине? Мой коллега из Гродно Анджей Почобут сел в тюрьму за оскорбление Лукашенко, моего мужа и его друзей и соратников арестовали и обвинили в заговоре против власти за участие в мирном митинге. В то самое время, разумеется, молодые дамы и господа скользили лебедиными парами по катку — был декабрь. Потом многие из нас отправились по разным зонам моей страны. Что не так на картине?..

Этот Герцен в 28 лет, уже после ареста и ссылки, начинает сомневаться в возможности революции просто потому, что в России не действуют не только государственные законы, но даже гегелевские: «Народ не потому штурмует Бастилию, что история развивается зигзагообразно. Наоборот, история идет зигзагом потому, что народ, когда ему уже невмоготу, штурмует Бастилию. Если поставить философию Гегеля на ноги, то окажется, что это — алгебра революции. Но в этой картине что-то не так. Судьбы народов подчиняются гегелевскому закону, но каждый из нас в отдельности слишком мелок для такого грандиозного закона. Мы — забава в лапах кота, не ведающего законов, огромного рыжего кота».

И эту картину я отлично помню — 19 декабря 2010 года, вечер, Минск. Нас потом обвиняли в штурме дома правительства. Но что-то в этой картине было не так. Никакой зигзагообразности — просто белорусам осточертело жить при диктатуре, и они вышли на площадь. И оказалось, что даже гегелевские законы не действуют ни в современной России, ни в современной Беларуси.

Этот Герцен, с которым познакомил меня Том Стоппард, потом все-таки выбрал мир, где действуют гегелевские законы. И пройдя французскую эмиграцию и осев в Англии, с горечью наблюдателя говорил Бакунину: «Народ?! Народ больше интересуется картофелем, чем свободой. Народ считает, что равенство — это когда всех притесняют одинаково. Народ любит власть и не доверяет таланту. Им главное, чтобы власть правила за них, а не против них. А править самим им даже не приходит в голову».

Как и в герценовские времена, ведутся споры на тему, как лучше действовать — пером или топором? Герцен ставил на «Колокол» и после отмены крепостного права считал, что «Колокол» победил. Все-таки перо, а не топор. Правда, потом он поддержал повстанцев 1863 года, а «Колокол» потерял большинство подписчиков. И Александр Герцен — тот, близкий мне, придуманный Томом Стоппардом, — понял наконец, что преодолеть несовершенство общества невозможно, и нужно просто жить в своем времени. И все равно — перо, а не топор.

Кстати, Герцен из «Берега утопии» почему-то напомнил мне Солженицына. В сущности, это два самых знаменитых эмигранта России.

А еще я пыталась с помощью Тома найти ответ на вопрос, почему полтора века Герцен считается автором одного из двух главных вопросов России (и не только) «кто виноват?», но никто за все это время не задался вопросом, а в чем, собственно, виноват? На вопрос «кто?» любой готов дать ответ: большевики, Сталин, евреи, буржуи, чеченцы, американцы, олигархи, власть, демократы… Но в чем виноват?

А еще я вспомнила, что даже в студенчестве мы обсуждали, уместен ли был эпиграф к «Колоколу»: Vivos voco! — «Зову живых!» Полтора века назад на вопрос, кто живые, Герцен отвечал: «Это те рассеянные по всей России люди мысли, люди добра всех сословий, мужчины и женщины, студенты и офицеры, которые краснеют и плачут, думая о крепостном состоянии, о бесправии в суде, о своеволии полиции, которые пламенно хотят гласности, которые с сочувствием читают нас». Еще тогда, в конце восьмидесятых, мы обсуждали, есть ли «живые» сейчас. Потом показалось, будто бы их много. А вот теперь, через двадцать лет после СССР, оказалось, что способных «с сочувствием читать» и бороться против собственного бесправия в суде и своеволия полиции — всего, что сегодня невероятно актуально и в России, и в Беларуси, — не просто мало, а ничтожно мало! В этой картине что-то не так.

Я написала Тому Стоппарду письмо со всеми вопросами. Он  ответил:

«Дорогая Ирина!

Я пришел к Герцену через Исайю Берлина, точнее, через его серию эссе «Русские мыслители». Берлина привлек характер Герцена не меньше, чем его интеллигентность в политике. То же самое могу сказать и о себе. Но, конечно, характер и интеллигентность взаимодействуют. Величие души Герцена дало его мышлению ту широту, которая, в конце концов, отдалила Герцена от следующего поколения активистов — тех, что были в определенной степени фанатиками. В то же время Герцен был наделен здравым смыслом, рациональным умом, который отделил его, например, от анархиста Бакунина. Бакунин никогда не переживал по поводу внутренних противоречий или по поводу своего объединения с экстремизмом или индивидуализмом.

Герцен возлагал свои надежды на народную революцию. Он верил в людей, действующих вместе, морально ответственных и сильных, в том числе и своим количеством. Но люди подвели его. С 1848 года (год революций в Европе) он был существенно разочарован в своей вере в народную европейскую революцию, начал верить, что только русские массы остаются не подверженными пагубному влиянию. Я не думаю, что он исключал жестокую революцию как крайнюю меру, но он не может быть идентифицирован как «профессиональный революционер» молодым поколением. Я считаю, что его неприятие, например убийства, было в равной степени моральным и рациональным. Здесь необходимо сказать еще одну вещь. Мое личное внимание к Герцену (или к кому-то другому) — это во многом влияние моего собственного темперамента и собственного интеллекта; и даже более того.

Я думаю, что фундаментальная связь между Герценом и Солженицыным в том, что они оба были моралистами больше, чем идеологами. Но у Солженицына был определенный личный экстремальный опыт, из которого он исходил, поэтому он оказал грандиозное влияние как репортер. Солженицын сообщал новости (пусть и с невероятным моральным уроком). В сравнении с этим опыт Герцена не был экстремальным. Поэтому Солженицын и «не прошел конкурс» в труд Берлина «Русские мыслители». Мышление было основной деятельностью Герцена, хотя он был также гениальным репортером, когда дело доходило до описания мира, в котором он оказался.

Что касается вопроса «в чем виноват?»… Что ж, я не специалист, поэтому могу ответить только интуитивно. Власть во имя себя самого — вот единственный ответ. Власть и привилегии, к которым сегодня прилагаются богатство и возможность безнаказанно красть, — вот критерий вины.

Вопрос: где же «живые»? Почему кажется, что их так мало? Почему они терпят, находясь в чудовищной ситуации? Это безумно сложно, и ответить быстро невозможно. Но всего несколько лет назад ты вполне могла спросить то же самое о Египте или Ливии. И это ответ.

Я понимаю, дорогая Ирина, что эти несколько строк не особенно помогут тебе, если вообще помогут. Вопросы порождают вопросы, и мне нелегко отвечать, так как прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как я читал и говорил о Герцене.

Том».

 

Том ошибся: мне его письмо очень помогло. И пока мы живы, и пока будут живы уже другие, и пока люди будут читать Герцена и не только его, и пока будут спорить о пере и топоре — мы все так и будем искать берег утопии, метаться по миру или пытаться строить утопию в собственной стране или даже в собственном доме. И только в конце пути понимать, что другого времени у нас нет, и смысл в том, как жить в своем времени. Так что на этой картине всегда будет что-то не так.

Ирина Халип, «Новая газета»