Как мы с мужем месяц не можем наговориться

Самое страшное за решеткой — это любовь. Это объяснил мне муж, вернувшись из зоны.

Зэк, у которого на воле остались близкие — по-настоящему близкие, родные, любимые, — страшно уязвим. Зэку, которому на воле было плевать на всех, и в зоне будет нормально.

Мой муж Андрей Санников вернулся домой 14 апреля 2012 года. Но мы до сих пор не наговорились — и вообще такое ощущение, будто еще и не начинали разговаривать. Последние полгода перед освобождением Андрей был в полной изоляции. Вернее, после трех месяцев без права переписки и без доступа к нему адвокатов, когда все близкие и друзья сходили с ума в полной убежденности, что его или нет в живых, или легавые выжидают, пока сойдут следы пыток, — к нему начали допускать адвокатов, но с жесткой инструкцией: «Если вы зададите хоть один вопрос о том, что с вашим подзащитным происходит, — связь будет прервана, встреча окончена, и больше никакого доступа к Санникову никто не получит. Мы не просто записываем, мы слушаем ваш разговор и нажмем на кнопку отключения звука в любой момент». Это новое белорусское пенитенциарное ноу-хау — раньше, до 19 декабря, адвокаты, приезжая в колонии, могли встречаться со своими подзащитными с соблюдением гарантированной законодательством конфиденциальности. Отныне адвокатов и «политических» заводят в комнаты краткосрочных свиданий, где они, на радость администрации, могут общаться через стекло по телефону. В случае с моим мужем начальник колонии № 3 Виталий Агнистиков и его заместитель по режимно-оперативной работе Сергей Шаричков даже не скрывали, что разговор адвоката с клиентом они слушают в режиме онлайн.

Так что даже по окончании абсолютной изоляции я все равно не знала, что происходит с моим мужем. Визиты адвоката нужны были лишь для того, чтобы засвидетельствовать: муж жив. Больше ничего. В то жуткое время я поняла, что и это уже почти счастье — знать, что Андрей жив.

— А как он выглядит? — спрашивала я адвоката Марину.

— Плохо. Но чувство юмора всё то же!

Освободившиеся зэки пытались со мной связаться и рассказать, что происходит. Но ни один до меня не доехал, хотя договаривались железно. Просто в назначенный час они не появлялись, а телефон становился недоступным. Лишь недавно я узнала: каждого встречали по дороге люди в штатском и подробно объясняли, что, к примеру, УДО — это еще вовсе не освобождение, и от дома до возвращения в зону — один неправильный шаг.

Андрей не рассказывает мне, что происходило с ним за это время. Зато он рассказывает о незаконных приговорах, о часто незавидной роли адвокатов в уголовных процессах, об унижении заключенных. Рассказывает и о самих заключенных, с которыми пересекался в СИЗО, на этапах, в зонах. В его рассказах есть смешные эпизоды — например, каннибал с домашней кличкой Людоедыч или бывший спецназовец, который с похмелья в тапочках и без документов пошел через границу грабить банки в Германии (и дошел! и ограбил! его в конце концов вычислили немецкие полицейские)… Мы вспоминали историю о том, как лет десять назад я попала в аварию и протаранила оперативную машину КГБ. Я была виновата и честно предлагала вызвать ГАИ, но человек за рулем позвонил начальнику гаража, и оказалось, что это гараж КГБ. Тот примчался и долго объяснял мне, что ГАИ никак нельзя вызывать, потому что машина оперативная, водитель — с липовыми документами, а на самом деле опер, — и он, начальник, сам отремонтирует машину за такие смешные деньги, что мне и не снилось. Этого начальника гаража КГБ Андрей встретил в зоне.

Муж называл мне кучу фамилий знакомых, малознакомых и вообще почти незнакомых, но тех, с кем я пересекалась профессионально — интервью, комментарий, мнение эксперта. Все они сидят. Беларусь стала одной большой зоной.

Его поразило огромное количество «коммерсов» — так называют в белорусских зонах бизнесменов, — которые сидят просто за то, что государству не хватает денег. Вот их и «доят», впаривая огромные иски и предлагая освобождение за «отступные».

Там, за решеткой, мой муж понял, что все осужденные наказаны дважды: сначала лишением свободы, а затем скотскими условиями существования в колонии, даже не самими условиями, а отношением со стороны администрации. И в Уголовно-исполнительном кодексе, и в правилах внутреннего распорядка любой колонии обязательно прописаны моральные нормы вроде «уважения человеческого достоинства», но в реальности ничего этого в местах лишения свободы не существует. Нарушения, которые влияют на УДО или замену наказания, — главный инструмент власти. Нарушения раздаются направо и налево неугодным зэкам за просто так. Даже общение с близкими становится для администрации всего лишь средством манипулирования заключенными. Простой пример: каждому осужденному разрешаются телефонные звонки родным и близким. Но администрация пытается предоставлять право позвонить в качестве поощрения, прекрасно осознавая, что поступает незаконно, — ведь это право гарантируется даже правилами внутреннего распорядка. А право заключенных писать жалобы? Муж рассказывал, что администрации колоний делают все, чтобы заключенные «разучились» жаловаться куда бы то ни было. Способы все те же: будешь жаловаться — пожалеешь.

А еще Андрей все время рассказывает мне о масштабах судебного беспредела в Беларуси. Об огромном количестве невиновных, с которыми он столкнулся в разных зонах и СИЗО. И если раньше он знал лишь, как фабрикуются дела следователями, как выносятся незаконные приговоры судьями, как строчатся липовые обвинения прокурорами, то после общения со многими заключенными для него стало открытием, что и адвокаты часто работают против своих подзащитных. Многие тамошние обитатели рассказывали ему, как именно адвокаты давили на их семьи. И не только давили, но и угрожали близким. А на закрытых судебных заседаниях просто издеваются над людьми. Там обвиняемый остается один против системы. И человек за простое возражение суду может получить дополнительных пять лет. То есть в Беларуси сложилась преступная система круговой поруки.

Муж рассказывает мне, как к обвиняемому «пристегиваются» любые знакомые и полузнакомые — вплоть до контактов из мобильного телефона, — и всё это выливается в громкое дело. И хотя в преступлении виновны два-три человека, на скамье подсудимых могут оказаться десятки, а это уже совсем другие статьи и долгие годы за решеткой. И за это вся цепочка — следствие-прокуратура-суд — получит дополнительные «звездочки», премии, продвинется по службе. Похоже, система поощрений в следственных органах, судах, прокуратуре основывается на том, что чем больше невиновных осуждено, тем больше премий и прочих бонусов для тех, кто их сажал. Кстати, только в зоне Андрей увидел катастрофические масштабы того, как невиновные люди получают огромные сроки.

Он рассказывает, как болезненно сотрудники тюрем и колоний реагируют на любое печатное — а особенно непечатное — слово. Как в колонии № 3 (той самой, где Андрей сидел в ПКТ, лишенный переписки почти три месяца) один из оперов истерил:

— Когда уже ваша жена прекратит всю эту вакханалию в СМИ?

— А что вам не нравится? Ах, кого-то назвала идиотом? Знаете, я люблю и уважаю свою жену, и могу сказать точно: просто так, без веских причин, она ничего подобного не сказала бы.

Сегодня мой муж дома.

Наш ад не закончился — он в самом разгаре. Буквально через два дня после освобождения Андрея и его друга и соратника Димы Бондаренко Лукашенко заявил, что ежели захочет, то «два часа — и они в колонии». Спасибо, мы это и сами знаем. А спустя месяц после освобождения мужу прислали из колонии письма, которые приходили туда всю вторую половину апреля. В том числе — письмо англичанки Илейн с поздравлениями семье по случаю освобождения. Письмо было адресовано нам обоим и отправлено в зону. Илейн права, мы всё еще там.

Ирина Халип, «Новая газета»