«Нам долбили, как дятлы: Только бы не было паники».

Как белорусская власть скрывала правду о Чернобыле.

Почему, опасаясь ядерного взрыва, руководство СССР требовало от белорусов спасать партийные документы? Чем опыт ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС помог Армении? В какой ситуации Александр Лукашенко спасал от депутатов Верховного Совета одного из руководителей БССР?

К 30-летию аварии в Чернобыле tut.by прочитал воспоминания, дневники и опубликованные архивные документы тех лет.

Позиция власти: «Мы — не виноваты!»

Бывшие высокопоставленные чиновники до сих пор считают, что их совесть чиста. «Я и сейчас хочу сказать, — говорил в 1999 году Николай Слюньков, бывший первый секретарь ЦК КПБ, — что не только не вижу за собой вины, но и не вижу вины других руководителей республики, министерств, ученых, специалистов (за исключением гражданской обороны) (…) Мы сделали все, что знали и могли». В 2015 году он оставался на той же позиции: «Ни один следователь не сможет упрекнуть Слюнькова в том, что я что-то знал, но не предотвратил, не сделал, что-то мог поправить, но не шевельнулся».

Своего бывшего шефа поддерживает и Николай Дементей, который считает, что никто из руководства не отсиживался в эти дни в своем рабочем кабинете. В мемуарах «Уроки жизни» тогдашний секретарь ЦК КПБ по сельскому хозяйству утверждает, что ещё 26 апреля председатель белорусского правительства Михаил Ковалев сообщил первому секретарю о проблемах с подачей электроэнергии («обесточена часть южных районов Гомельской области»). Но поскольку работа вскоре была нормализована, дополнительное расследование никто не проводил.

Только 28-го, в понедельник, к Слюнькову пришел директор Института ядерной энергетики Василий Нестеренко, который сообщил, что приборы зафиксировали на территории Беларуси значительное увеличение радиоактивного фона. В отдельных местах он достигал 40 миллирентген в час (норма на открытой местности — 8−12 мкР/ч). Поскольку причину такой аномалии ученый объяснить не мог, глава республики решил искать информацию по партийным каналам. Он позвонил главе Украины Владимиру Щербицкому. Тот и сообщил Слюнькову об аварии на Чернобыльской АЭС.

Украинская номенклатура узнала о катастрофе раньше. Но ни Щербицкий, ни секретари местных райкомов не поделились с соседями информацией. Более того, когда белорусы еще не осознавали масштаб аварии, украинцы уже успели эвакуировать население с берегов Припяти. Потом Слюньков жаловался на Щербицкого писателю Алесю Адамовичу: «Не позвонил! Сосед называется!». Но тот только действовал по установленным номенклатурным правилам: реакции из Москвы не было, и каждый старался сохранять партийную тайну.

В тот же день, 28 апреля, в Москве состоялось внеочередное заседание Политбюро, на которое Слюнькова (кстати, кандидата в члены Политбюро) не пригласили. Вечером того же дня по Центральному телевидению наконец была передана информация ТАСС об аварии. Сообщение было достаточно краткое и не давало никакого представления о том, что в действительности произошло.

Интересно, что в те дни, когда ситуация на ЧАЭС дошла до критической черты и мог произойти ядерный взрыв, Алексею Камаю, первому секретарю Гомельского обкома, позвонил из Москвы Егор Лигачев, человек № 2 в тогдашней партийной иерархии. Как утверждает в своих воспоминаниях писатель Валентин Блакит (в 1978—1987 годах — заведующий сектором телевидения и радио ЦК КПБ), Лигачев строго предупредил, чтобы на местах «прынялі ўсе меры для захавання і выратавання партыйных дакументаў». Видимо, они волновали Лигачева больше, чем жизнь людей.

По версии Дементея, поскольку приказов сверху не было, Слюньков отдал приказ создать оперативную бригаду во главе с Михаилом Ковалевым и Василием Нестеренко, в которую вошли специалисты гражданской обороны, военные, врачи и ученые. Ее члены были переброшены в зону загрязнения и вскоре доложили о значительном уровне радиации. Если доверять этой версии, центральное руководство молчало. Украинское руководство знало о ситуации, но не сообщило белорусским коллегам, из-за чего Беларусь осталась один на один с последствиями аварии.

Нам не нужна паника!

Но воспоминания других участников событий позволяют сделать другие выводы о действиях белорусской элиты. «В понедельник 28 апреля я вышел на работу, ко мне прибежали с вопросами коллеги по работе, — рассказывал в интервью поэт Геннадий Буравкин, тогдашний председатель Гостелерадио БССР. — Я позвонил в ЦК партии — никакой информации. (…). Вскоре об аварии на ЧАЭС рассказало иностранное радио, в том числе и польское. Оно сообщило о радиоактивных выбросах, а людям рекомендовали покупать в аптеках йодистые препараты». В конце концов Буравкин сумел поговорить со вторым секретарем ЦК КПБ Геннадием Бартошевичем. «Люди звонят, что им отвечать?» — спросил Буравкин. «А ничего не отвечать! Не лезь, куда тебя не просят. Нам не нужна паника!» — ответил Бартошевич. «Тогда самое главное было, и нам это долбили, как дятлы: «Только бы не было паники!» — вспоминает о событиях тех дней Буравкин.

29 апреля об аварии узнали поэты Нил Гилевич и Максим Танк (тогда, соответственно, первый секретарь правления и председатель правления Союза писателей Беларуси), которые находились на приеме у Слюнькова. Заметим, что М. Танк являлся тогда членом ЦК КПБ. Значит, входил в партийную элиту, которая не имела никакой информации.

Подтверждение этому — запись в дневнике Танка от 1 мая 1986 года: «Аварыя на электрастанцыі ў Чарнобылі. Пакуль што не ведаем, што нам пагражае. Больш гаворыцца аб тым, як гэта выкарыстоўваецца Захадам для антысавецкай прапаганды і што ад нас адклікаюць усіх замежных студэнтаў і турыстаў і г. д.».

Как утверждал Нил Гилевич, после них к Слюнькову прорвался В. Нестеренко с намерением «патлумачыць начальству, якая страшная бяда абрынулася на нас». Как вспоминал Нестеренко, его доклад о последствиях аварии, не произвел впечатления на Слюнькова: «Не надо устраивать паники. Мне сообщили об аварии на ЧАЭС. Но пламя погасили, там идут восстановительные работы (…)». Я продолжал настаивать на необходимости введения чрезвычайных мер". Во время разговора с Нестеренко глава Беларуси позвонил Ковалеву и попросил срочно принять ученого. «На это Ковалев ему ответил: надо приказать Нестеренко, чтобы он убрал из города своих дозиметристов, чтобы они не распространяли паники», — впоследствии вспоминал ученый.

Тем не менее Нестеренко все-таки попал на прием к Ковалеву. «Я также предложил ограничить продажу продуктов на улице, открытых рынках, ввести ограничение на участие детей в первомайской демонстрации. В это время министр охраны здоровья Савченко (Николай Савченко — министр здравоохранения БССР. — ред.) из приемной позвонил в Москву директору Института радиофизики Л. Ильину и попросил прокомментировать мои предложения. Ответ был такой: торопиться не надо, нет необходимости в отселении. В результате из всех моих предложений было принято только одно — помыть улицы перед демонстрацией 1 мая. Все карты радиационного загрязнения Беларуси по указанию правительства СССР были засекречены».

Вечером 1 мая глава республики сам направился в зону загрязнения вместе с секретарем гомельского обкома партии Алексеем Камаем. Позже жители Хойникского района рассказывали своему земляку, писателю Борису Петровичу (теперь глава Союза белорусских писателей), что во время одного из визитов Слюньков взял в поездку специальную сменную обувь и одежду. Надевал их, выходя из машины, и снимал, садясь в нее. А потом якобы выбросил по дороге в Минск…

В отличие от белорусов, украинцы осознали необходимость помощи и буквально выпрашивали ее в Москве. Председатель Совета министров УССР Александр Ляшко полтора часа просил союзное правительство о помощи. А его белорусский коллега сделал доклад на десять минут, да еще и пообещал выполнить все поставки Беларуси по мясу и молоку в союзный бюджет. Николай Рыжков похлопал Михаила Ковалева по плечу и порекомендовал украинцам учиться у белорусов, хотя масштаб загрязнения двух республик был несравним. Слюньков, который рассказывал эту историю не только Алесю Адамовичу, но и Василию Нестеренко, говорил последнему: «Ты что, не понимаешь политического момента? А что будет, если мы отселим людей, а это будет напрасно?». В этих словах разгадка всей политики высшего руководство Беларуси в те дни.

Кто придумал МЧС?

Можно ли говорить о позитиве в отношении к Чернобылю? Думаю, большинство читателей воспримет этот вопрос как кощунство. Тем не менее, опыт ликвидации Чернобыльской катастрофы все-таки помог в 1988 году, когда в Армении случилось землетрясение. 7 декабря был полностью разрушен город Спитак (20 тыс. жителей), на 2/3 — Ленинакан (230 тысяч; второй по численности населения город Армении), а также Степанаван, Кировакан (теперь Ванадзор), другие населенные пункты.

Действия чиновников можно реконструировать по дневнику Виталия Воротникова, тогда председателя Совета министров РСФСР и члена Политбюро. В 15.30 по московскому времени в его кабинете раздался звонок Слюнькова (тогда уже секретаря ЦК КПСС), который проинформировал о трагедии и сказал, что непосредственные меры будут разрабатываться на заседании у премьер-министра Николая Рыжкова (Михаил Горбачев тогда находился с визитом в США, но прервал его и вернулся в СССР). В 20.00 Воротникову позвонил уже сам премьер-министр Рыжков. Он сообщил о вылете в Армению специальной комиссии Политбюро, созданной для координации спасательных и восстановительных работ различных ведомств, и попросил помощи со стороны РСФСР. Комиссия, в которую вошли Рыжков (председатель), Слюньков и министр обороны Дмитрий Язов (будущий член ГКЧП), находилась в республике до 20 декабря, а Рыжков задержался даже на два месяца.

24 декабря они направили в Политбюро Записку о предварительных результатах своей деятельности. Если сравнивать ситуацию с Чернобылем, три обстоятельства буквально бросаются в глаза. Первый — оперативность в действиях чиновников. Второй — три чиновника осознали, что в СССР отсутствует единая система борьбы с подобного рода авариями и стихийными бедствиями (причем среди них упоминалась и авария на Чернобыльской АЭС). Многие службы не имеют координационного центра, соответствующих материальных ресурсов и точных мобилизационных планов. Из-за этого каждый раз приходится создавать специальные комиссии Политбюро и правительства.

Фактически Рыжков, Слюньков и Язов вели речь о создании организации, напоминающей Министерство по чрезвычайным ситуациям: «Речь идет о формировании целостной системы быстрого реагирования на возможные стихийные бедствия и крупные аварии». Между тем, Государственный комитет РСФСР по чрезвычайным ситуациям был образован только в 1991 году, Министерство по чрезвычайным ситуациям Республики Беларусь — только в 1998-м.

Ещё один контраст: во время ликвидации аварии в Армении успешно работали 2 тысячи иностранных специалистов. «Тройка» высокопоставленных чиновников предложила создать всемирную организацию международной помощи.

«Необходимо объединение усилий в международном масштабе», — писали Рыжков, Слюньков и Язов. А ведь после Чернобыля власть в большинстве случаев отказывалась от зарубежной помощи. В советские времена это был безусловный прогресс, которого, правда, достигли ценой здоровья многих белорусов.

Впрочем, поведение чиновников объясняется просто. Они ориентировались на начальство. Например, после Чернобыля Михаил Горбачев выступил по Центральному телевидению СССР только 14 мая 1986 года. После того как вакуум информации был преодолен, упоминать об аварии смогли и чиновники более низкого ранга. Например, Николай Слюньков впервые коротко сообщил об аварии широкой аудитории 17 мая на пленуме республиканской комсомольской организации. Ко времени катастрофы в Армении перестройка зашла далеко и согласие Горбачева уже не требовалось.

Суд над партийными лидерами

Перестройка и гласность сняли табу с обсуждения чернобыльской темы.

24 февраля 1990 года жители Хойников, Наровли и Брагина потребовали на митинге привлечь к судебной ответственности Слюнькова, бывшего хозяина Гомельщины Алексея Камая (в 1989—1990 годах секретарь, в 1990—1991 годах — второй секретарь ЦК КПБ) и отдельных представителей союзного центра. Те же требования выдвигали и участники митинга, который прошел 25 февраля 1990 года в Минске.

Правда, с требованиями жителей Хойников, Наровли и Брагина не все однозначно. Того же Камая защищает писатель Валентин Блакит: «Я не збіраюся ва ўсім бараніць і апраўдваць Камая — хапала і ў яго грахоў, але не магу не выказаць абурэння, што кідалі і працягваюць кідаць у яго каменні найперш тыя, хто сам і носу не паказваў у чарнобыльскую зону альбо быў наездам, налётам, у лепшым выпадку з начлегам у Гомелі. Камай з паплечнікамі з ранку да ночы калясілі, глытаючы радыяцыю, па пыльных дарогах бяды, ратуючы людзей… Адны з іх, як другі сакратар абкаму Віктар Санчукоўскі, згарэў ад радыяцыі імгненна ў яшчэ зусім маладыя гады, іншыя пазней, дый Аляксей са сваім колісь магутным здароўем ходзіць з ужыўленым стымулятарам сэрца, жменямі глытае лекі…».

В том же 1990 году свою работу начал Верховный Совет ХII созыва, который впервые выбирался на альтернативной основе. В июне 1990 г. была создана Временная комиссия Верховного Совета по оценке деятельности должностных и других ответственных лиц в связи с ликвидацией последствий аварии на ЧАЭС.

Парламентарии (прежде всего депутаты Белорусского народного фронта) пригласили в свои стены Николая Слюнькова, Георгия Таразевича (во время чернобыльской катастрофы — председатель Президиума Верховного Совета БССР. — ред.) и Михаила Горбачева, чтобы они отчитались о своих действиях во время катастрофы. Горбачев и Слюньков отказались: первый сослался на занятость, второй — на болезнь (в это время он перенес инфаркт и ушел на пенсию). Причем Николай Никитич не пожелал разговаривать с парламентариями по телефону.

По мнению Сергея Наумчика, одного из лидеров БНФ, Слюньков боялся ехать в Беларусь. Наверное, определенная логика в его словах есть. Историк Александр Курьянович, составитель сборника «Апазіцыя Беларускага Народнага Фронту ў Вярхоўным Савеце Беларусі ХІІ склікання: дакументы, факты, каментарыі», пишет в комментариях к этому изданию об эпизоде, случившемся 27 июня 1990 года. Тогда на сессию приехал Таразевич, и его в буквальном смысле атаковали представители БНФ. Защищал Таразевича фактически лишь один депутат — Александр Лукашенко.

13 июня 1991 года председатель комиссии Григорий Вечерский, депутат-медик и доктор наук озвучил итоговый доклад. Действия белорусского руководства Вечерский назвал преступными и назвал конкретные имена: Николай Слюньков, Михаил Ковалев и Нина Мазай (в 1985—1994 годах — заместитель председателя Совета министров БССР — Республики Беларусь). Верховный Совет поручил прокуратуре дать правовую оценку их деятельности.

Я уточнил у Александра Курьяновича, какие действия предприняла прокуратура после выступления Вечерского. Но, как ответил историк, «таких документов в Национальном архиве точно нет. Скорее всего, они в архиве прокуратуры г. Минска, либо в архиве Генеральной прокуратуры». Скорее всего, документы положили под сукно, и суд над лидерами БССР не состоялся.

Годы спустя поэт Геннадий Буравкин рассказывал, что в личной беседе Николай Слюньков признался ему, что чувствует за собой вину за Чернобыль. Эта история символична. Возможно, многие чиновники действительно чувствовали себя виноватыми за свои действия. Но за 30 лет смогли признаться в этом лишь в узком кругу.