«Уровень белорусских студентов часто вызывает смущение»

Профессор ЕГУ о том, что происходит с образованием в Беларуси и в мире.

Citydog.by поговорил с кандидатом философских наук, профессором департамента медиа ЕГУ Альмирой Усмановой о том, почему университеты не могут успевать за рынком труда, все образование становится платным, а люди учатся все дольше.

– Давайте начнем с того, что происходит с образованием в Беларуси. Считаете ли вы, что это кризис?

– Думаю, эту проблему стоит обсуждать в нескольких ракурсах: локальный и глобальный контекст, «кризис» университета в условиях неолиберализма и «кризисное» положение в постсоветской гуманитаристике. О вызовах дигитализации нужно разговаривать отдельно.

Начну с того, что ситуация со средним и высшим образованием в Беларуси, даже по сравнению с ближайшими соседями, которые не входят в Европейский Союз – например, Россией и Украиной, действительно критическая. В отличие от других стран, история белорусских университетов неразрывно связана с советской модернизацией и национальной политикой, и другой истории у нас нет. Постсоветские белорусские «университеты» – не в счет. Прежде всего, потому, что многие из них стали университетами почти случайно, и классической миссии университета они не соответствовали с момента своего волшебного превращения в университеты из институтов и техникумов в 1990-х гг. Чем дальше – тем больше не соответствуют. И к тому же в нынешних условиях они просто не конкурентоспособны: отсутствие символического капитала и невидимость в международных рейтингах университетов – лишь часть проблемы.

Для сравнения: Вильнюсский университет возник в 16 веке, Московский, Петербургский университеты – в 18 веке, Казанский и Киевский – в начале 19 века, Тартуский университет пережил, начиная с 17 века, несколько рождений, а БГУ был основан в 1921 году. Соответственно, модели управления академическими институциями, финансирование научной деятельности, инфраструктура, система факультетов и кафедр, подготовка «научных кадров», методики и даже способы коммуникации между преподавателями и администрацией, между преподавателями и студентами, – всё это досталось независимой Беларуси в наследство от советского времени. Это вовсе не значит, что советская система образования была неэффективной, совсем даже наоборот, но в нынешних условиях ей нет места – мир изменился.

И нужно признать, что те изменения, которые происходили в других странах бывшего «соцлагеря» (зачастую поспешные, не отрефлексированные должным образом, но, безусловно, связанные с пониманием новыми бюрократическими элитами мировых тенденций, с учетом экономической конъюнктуры и с политически обусловленной необходимостью включения в общеевропейское образовательное пространство) – в Беларуси даже не начинались. Или начинались, но заканчивались фиаско.

Грантовая политика тут тоже имеет значение – например, в Литве практически все финансирование научной сферы на конкурсной основе происходит благодаря структурным фондам ЕС; в России – наряду с государством, значимыми акторами в финансировании науки и искусства оказываются также и фонды, основанные местными олигархами. С точки зрения минимизации классового разрыва хорошо, что у нас олигархи – «невидимы», но проблема с ограниченностью государственных ресурсов и альтернативными источниками финансирования науки и искусства – увы, слишком очевидна. Наше государство не в состоянии выполнять те финансовые обязательства, которые брало на себя советское государство в условиях абсолютной монополии на производство и распространения знания.

В итоге, то, что мы можем наблюдать в нашем высшем образовании, – это стихийные, хаотические попытки самосохранения инфраструктуры, системы управления, зачастую уже совсем депрофессионализированных кадров и защиты внутреннего рынка труда на руинах устойчивой некогда системы – настолько устойчивой, что даже спустя двадцать пять лет после коллапса социализма инерционные механизмы все еще работают!

Не знаю, как долго наши бюрократы и преподаватели смогут жить в «счастливом неведении», но в определенном смысле – это действительно состояние благостного незнания и непонимания, как сегодня все устроено. Да, зарплата – не привлекательна, контракты – уже не долговечны, но я почти уверена, что притязать на большую зарплату с соблюдением всех правил игры по западным меркам (прохождение открытого конкурса, индексы цитируемости и т.д.), многие белорусские преподаватели просто не смогли бы. При этом студенты, нередко при поддержке родителей, «голосуют ногами», выбирая обучение в западных университетах и уезжая из страны если не навсегда, то надолго.

С другой стороны, то, что происходит в западных университетах в условиях неолиберальной экономики и политики, не менее бедственно, просто это совсем другие реалии и другие проблемы. Это тоже отдельный сюжет, о котором нельзя рассказать в двух словах. Интересно, однако, что в одном аспекте белорусская система образования оказалась очень «податливой» – в том, что касается отказа от идеи образования как всеобщего блага и попытки решить проблемы финансирования чрезвычайно затратной сферы образования за счет студентов и их родителей.

О кризисе в гуманитарном образовании сказано и написано уже слишком много. Здесь тоже все неоднозначно. Во-первых, а что, собственно говоря, имеется в виду под «кризисом»? Западные теоретики задаются справедливым вопросом – если мы говорим о «кризисе», то говорим о сокращении финансирования на гуманитарные науки? По сравнению с техническими и естественнонаучными областями, которые по вполне понятным причинам оказываются более прибыльными в условиях экономики знаний? И не странно ли, что деньги на увеличение расходов на вооружение или оплату высокоплачиваемых «кризисных менеджеров» всегда находятся, а на образование и культуру – денег нет… Но все это не странно в условиях отсутствия политической альтернативы.

Или мы должны говорить о «кризисе» в теории, о нехватке идей, об угасании гуманитарной мысли как таковой? Это совершенно нерелевантное мнение – да, теоретические моды сменяют друг друга, равно как и пространства их обитания, но все-таки новые идеи и эпистемологические повороты по-прежнему «случаются», а философские книги не редко оказываются бестселлерами, не говоря уж о литературе: писатели – это гуманитарии по определению, и не только по диплому. Или мы имеем в виду всего лишь «отток» абитуриентов с гуманитарных специальностей в связи с перспективами на рынке труда, но в наших условиях стоит также иметь в виду и демографический кризис и миграцию? И большую, скорее, негативную роль тут играют медиа – словно «забывая» о том, какую роль играют выпускники гуманитарных специальностей не только в секторе услуг, но также в медиа, креативных индустриях, бизнесе и других областях социальной жизни и экономики. А на самом деле они – везде.

С другой стороны, да, вероятно, стоит говорить о кризисном состоянии в постсоветской гуманитаристике, в связи с чрезвычайной адаптивностью и поразительной готовностью многих представителей гуманитарных и социальных наук подстраиваться и даже отчасти паразитировать на работе государственных идеологических аппаратов, как сказал бы Луи Альтюссер. Для меня это в первую очередь вопрос о том, какие эпистемические сдвиги произошли в постсоветском интеллектуальном пространстве и какие формы идеологической цензуры приобрели гегемонный характер – прежде всего, в связи с агрессивным продвижением «методологического национализма» в последнее время: это, на мой взгляд, – главная опасность для постсоветской гуманитаристики.

Разумеется, есть также серьезные проблемы с гуманитарным багажом выпускников школ и университетов. Структурные и идеологические проблемы белорусского высшего образования – лишь часть айсберга, поскольку еще более важную роль здесь играет цифровая глобализация и культурная гегемония англоязычной поп-культуры. Если в советское время каждый выпускник, заканчивающий университет, должен был иметь определенный «джентльменский набор» знаний – от всемирной истории до философии и истории искусства, то потом вся эта выстроенная система подготовки распалась. Что мы имеем взамен? Наверное, это звучит как риторический вопрос.

Подытоживая, можно сказать, что существуют две самые большие проблемы белорусских вузов. Первая связана с тем, что государство пытается, сохраняя инфраструктуру, оставшуюся в наследство от Советского Союза, всячески извлечь из этого прибавочную стоимость – вкладывая, что может, но не желая и не будучи в состоянии конкурировать с другими, экономически более устойчивыми, государствами. И получается, что сегодня студенты платят за образование, причем платят очень много, не соразмерно уровню доходов населения, но совершенно не знают, за что. Я не могу ничего сказать о том, куда в итоге идут эти деньги. Предполагаю, конечно, что что-то достается самим университетам, но в целом нет никакой ясности в том, как расходуются деньги, которые государство получает за то образование, которое прежде предоставлялось бесплатно.

Вторая проблема – это исключительный провинциализм белорусских исследователей. Ситуация разная в разных областях – может быть, в Академии Наук ситуация с публикациями отличается от того, что происходит в БГУ или БГПУ; в технических и естественных науках – ситуация отличается от того, что происходит в филологии или социологии, но тут, наверное, стоило бы понять, что происходит с индексом цитирования, impact factor академических журналов и вообще – с видимостью и признанием белорусских ученых в мире. Получается, что 25 лет консервации и постепенной стагнации привели к тому, что интеллектуальная Беларусь за пределами Беларуси не видна. И, думаю, что мы здесь фатально отстали даже от ближайших соседей, для которых эти показатели давно уже стали императивом и нормой академической жизни – хотя, еще раз подчеркну, я не считаю это безусловной ценностью. Я, скорее, выступаю сторонником тезиса о slow scholarship – и все время думаю о том, чтобы ответили бы Бахтин или Лотман на вопрос о том, каков их «индекс цитируемости» и какое это имеет значение для работы мысли.

– А что в остальном мире? Тоже кризис?

– В глобальном масштабе все, что можно было монетизировать в сфере образования, было монетизировано. Неолиберализм сделал университеты заложниками рыночной логики повсеместно. Сегодня даже ранее дотируемые области культуры и науки перешли на «грантовую систему» – денег меньше не стало, а вот условиях их распределения – существенно ужесточились.

С точки зрения того, что было не только в СССР, но и в Англии, Франции, Германии еще 20 назад, сейчас, мне кажется, происходит катастрофа, когда молодые люди, например, в Англии, оказываются должниками банков уже в тот момент, когда поступают в университет (разумеется, там есть масса льгот, все не так драматично, даже для иностранцев, но важно, что поменялась идеология – нужно быть готовым «заплатить» либо на входе, либо на выходе. Именно это я имею в виду, когда говорю о том, что хотя бы в одном – но не самом положительном проявлении – Беларусь оказалась вполне «гибкой»). Здесь мы имеем дело с концом целой эпохи, с кризисом Идеи – идеи бесплатного образования как блага, доступного всем.

У квалифицированных исследователей – свои проблемы: многие из них пополняют резервную армию труда, не имея долгосрочных контрактов, все чаще оказываясь на положении фрилансеров. Тирания слогана «Publish or perish» проявляется в том, что преподаватели/исследователи не просто должны часто и много публиковаться, но должны публиковаться в peer-reviewed journals, как правило, англоязычных, входящих в престижные базы данных, думать о своем индексе цитируемости (потому что все это напрямую связано с получением или непродлением контракта, переговорами насчет зарплаты, выбором места работы и т.д.) – но в итоге гонка за всеми этими показателями вовсе не является гарантией успеха. Во многих европейских странах вы запросто можете встретить людей, защитивших PhD, и работающих продавцами книжных магазинов, журналистами, официантами в дорогих клубах, иногда – торгующих мороженым, и особенно часто – в качестве учителей начальных или средних школ .

– Высшее образование сейчас как-то ориентировано на рынок труда или уже очевидно, что университеты и рынок труда никак не связаны?

– Рынок труда сегодня существует в условиях почти неограниченной свободы рынка. Хотя, конечно, она по-разному регулируется в разных странах, но в целом это та самая пресловутая «невидимая рука рынка», о которой писал Адам Смит два с половиной века назад. И в этом смысле все правильно: невозможно готовить специалистов для рынка, который развивается по своим законам, а не по законам «плановой экономики». Также стоит иметь в виду, что в условиях столь стремительного развития технологий, профессиональные компетенции и требования работодателей меняются так быстро, что никакой университет не может подготовить специалистов для рынка, который предсказуемо изменится через 2-3 года. И изменится не только с точки зрения структуры, необходимых навыков и требований, но и с точки зрения типов занятости, потому что сегодня прекаритетный труд уже стал нормой. Краткосрочные контракты, занятость на дому и летучая структура занятости – все это действительно предполагает, что человек должен очень быстро приспосабливаться и по возможности – без психологических издержек.

И если дипломированный филолог сегодня работает менеджером по продажам, завтра стал арт-критиком, послезавтра – переводчиком, затем – тестировщиком, а потом решил заняться экотуризмом, то это следует рассматривать не как аномалию, но, скорее, как норму нашего времени. Как университетам на это реагировать? В общем-то, никак. Университет, как мне кажется, должен готовить образованных людей, которые должны быть достаточно адаптированы и подготовлены, чтобы найти себе место на рынке труда, но никакой прямой зависимости между типом диплома и возможностью найти работу нет. Что касается гуманитарных специальностей, и это вполне отвечает духу «либеральных искусств» – здесь нужно быть готовым ко всему. И главные компетенции, которые востребованы – и это именно то, что можно назвать хорошим образованием – это культура письма и аналитическое мышление. Я лично уверена в том, что «выгоды образованности» связаны в первую очередь с неконвертируемым в сиюминутную прибыль знанием.

– И все-таки многие университеты Беларуси очень стараются как-то сократить этот разрыв, например, пытаются преподавать рекламу и маркетинг.

– Да, это интересный вопрос, так как с одной стороны, они не могут не модернизироваться и не реагировать на изменения в обществе, и это естественно. С другой стороны, есть некоторые профессиональные области вроде менеджмента и маркетинга, где то, что уже однажды сработало и преподается в качестве классики – отнюдь не является формулой и не гарантирует успех в будущем.

При этом мой опыт создания медиадепартамента в ЕГУ говорит о том, что маленькому университету значительно проще трансформироваться, чем большому громоздкому университету со сложной структурой и неповоротливым менеджментом, поэтому у небольших вузов есть преимущество и возможность быстрее разворачиваться в сторону инноваций. Но это касается тех, кто собирается заниматься нематериальным трудом, где инфраструктура вроде химических или физических лабораторий не нужна. Я, кстати, не знаю, как решается этот вопрос и в больших университетах Беларуси, но предполагаю, что модернизация в таких областях требует таких ресурсов, и потому разрыв только нарастает.

– Вы преподаете уже много лет – скажите, как меняются студенты? Современные сильно отличаются от тех, кто приходил 10 лет назад?

– Для преподавателей становится все более очевидным culture gap, который является как следствием политических пертурбаций (а вместе с ними – и ломки всей системы координат на переломе эпох), так и проявлением поколенческого разрыва. Если в 90-е можно было вполне содержательно поговорить со студентами о Гюго или Леонардо да Винчи (может быть, я беру слишком хрестоматийные примеры, но все же) и это было необходимой частью культурного багажа почти любого выпускника, то теперь все изменилось. Плюс коммуникативная революция, которая привела к тому, что мы все смотрим и читаем совершенно разное, и о чем бы мы со студентами ни говорили: книги, фильмы, сериалы – все это область непересеченных смыслов и неразделенного опыта.

Есть и культурные различия, связанные с опытом обучения в разных образовательных средах. В нашем университете это особенно явно проявляется на примере сравнения выпускников литовских и белорусских школ. Что касается белорусских студентов, то уровень их подготовки часто вызывает смущение, так как у них часто нет даже знания одного иностранного языка, а готовность учиться и мотивация ниже, чем у литовских студентов. Может быть, это связано с тем, что Беларусь не открыта для конкуренции с внешними странами. Все-таки литовские студенты часто, поступая в вузы, уже знают, что дальше переедут в Англию и Норвегию, у них уже есть опыт интеграции в иноязычную образовательную среду – еще со школьной скамьи – и тогда их учебная мотивация в целом связана с тем, что мир для них открыт. Для белорусских студентов это не совсем так.

– Образование через всю жизнь стало совсем нормой. А вы сами замечаете, что в магистратуру и докторантуру стали приходить люди более взрослые, чем раньше?

– Да, и здесь надо сказать, что это одно из преимуществ Болонский системы, которая предполагает, что можно закончить бакалавриат по одной специальности, а магистратуру – в смежной или совсем не смежной области. К нам в магистратуру поступают не только более взрослые люди, но и те, кто использует образование, чтобы поменять свое отношение к жизни. Например, на программе по гендерным исследованиям у нас учатся не только наши выпускники, но также медики, физики, программисты. В этом случае магистратура используется не только для того, чтобы войти в другое профессиональное сообщество, но и как способ изменения собственных жизненных установок, хотя, может быть, это и звучит немного непривычно.

– Вы упомянули Болонский процесс. Как вам кажется – в Беларуси это будет формальная история или наше образование ждут перемены?

– Из-за сценария провинциализации, о котором я уже говорила, даже если структурно все будет проведено правильно, пока сложно представить, как Беларусь сможет быть конкурентоспособной. Болонская система предполагает не только студенческую, но и преподавательскую мобильность, а в условиях, когда многие белорусские преподаватели не владеют языками, не знакомы с новыми образовательными технологиями, не включены в международный контекст – очень сложно представить, как они будут ездить в другие университеты и читать лекции.

А самое сложное связано с реорганизацией самой системы образования, и я предвижу, что может быть такая ситуация, когда в министерствах и руководствах вузов просто не найдется людей, которые реально себе представляют, какую бюрократическую работу необходимо произвести – это касается и подготовки документов на регистрацию и аккредитацию программ и университетов, и перестройки на системы кредитов, и выстраивания системы контроля за качеством. И мне кажется, здесь есть опасность, что процесс превратится в дело «для галочки», потому что люди просто не понимают, как это все должно работать. Ситуацию с полиязычием (включая обязательное использование английского языка во внутренней и внешней коммуникации и ведение энного количества курсов на английском по специальности – как это происходит в ЕГУ)– я даже не упоминаю. Ясно, что это – почти неосуществимо в ближайшей перспективе в Беларуси.

– А какие перемены, ожидают образование в целом в ближайшие 20 лет – в Беларуси и мире?

– То, что сейчас произошло с массовыми онлайн-курсами, позволяет нам увидеть – по крайнее мере, мне так кажется, – что уже обозначилась тенденция, когда большие и известные университеты вроде Гарварда и MIT продолжат концентрировать огромные ресурсы, вымывая последние ресурсы из более слабых в экономическом отношении стран и более слабых университетов. Возможно, большие университеты вроде БГУ еще будут существовать (людям все еще нужны дипломы для карьеры), но мелкие, которые стали университетами, но по сути остались институтами, – исчезнут.

Очень важно сейчас понять, что будет происходить в Беларуси с техническим образованием – именно здесь у нас все еще сохраняется потенциал для интеллектуального лидерства. Я время от времени читаю интервью представителей IT-сферы (резидентов Парка высоких технологий и не только) и очень хорошо понимаю, о чем идет речь, когда они говорят, что у них образовался дефицит людей с хорошим образованием, которые могли бы работать в IT. Потому что сейчас к ним приходят технари, которые дальше базовых технических навыков часто не продвигаются (опять же – здесь невозможно обойтись без гуманитарного образования: как иначе можно запустить «шестеренки воображения», о чем писал еще полвека назад Артур Кларк?) – и очень интересно, как компании будут решать этот вопрос. На днях я читала в медиа о том, что некоторые IT-компании стремятся сейчас перенести свои офисы поближе к вузам, с которыми они сотрудничают – по-моему, это было бы прекрасно: пространственная близость может решить множество проблем (от привлечения преподавателей-практиков до создания производственно-креативных пространств для студентов).

– А фестиваль Artes Liberales, который вы сейчас делаете в Минске, ставит своей целью решить какие-то проблемы, существующие здесь?

– Одна из проблем в Беларуси связана с тем, что университеты совершенно закрыты для постороннего взгляда: почти ничего из того, что там происходит, не выносится в медиа, в публичную сферу. И поэтому важно, чтобы были площадки, где можно узнать, чем занимаются в университетах, как работают в академической среде. И да, Artes Liberales мы делаем это для того, чтобы в каком-то смысле разгерметизировать академическую среду. Когда все стало специализированным и сегментированным и за все приходится платить, возможностей и пространств для бесплатного получения современных знаний из первых рук действительно не так много.

Кроме того, учитывая, как много нелепых, несправедливых, необоснованных суждений звучит в адрес ЕГУ, мы даем возможность прийти, послушать и самим решить, какое образование дает ЕГУ и чем занимаются наши преподаватели, выпускники и студенты. Для нас очень важно, не имея возможности для постоянного присутствия в Беларуси физически, быть полезными для белорусского общества, сотрудничать с различными людьми и организациями в Беларуси и из других стран, чтобы совместно обсуждать то, что для нас всех важно, и именно в формате публичных встреч. В том числе и дать эту возможность нашим выпускникам, которые проводили исследования, которые важны для понимания социальных отношений и культурных практик, в том числе и в Беларуси.

В рамках нашей программы (тема этого года – Эпоха революций) много неординарных событий и уникальных лекций приглашенных лекторов, которых, быть может, больше нигде в Беларуси и нельзя услышать (даже при том количестве интеллектуальных событий, которые начали происходить в последние три-четыре года). Поэтому, завершая наш разговор, я хотела бы пригласить всех заинтересованных читателей присоединиться к нашему проекту: например, в это воскресенье (23 апреля) состоится лекция известного философа и арт-теоретика Геральда Раунига (возможно, некоторые знакомы с его известной книгой «Искусство и революция в долгом двадцатом веке») и еще одной коллеги из Австрии – Лины Докузович, где мы продолжим разговор о том, что стало с современными университетами и в каком смысле знание может и должно оставаться общественно доступным.