Особый «ген»

Идеальный человек в советской системе — это памятник.

Как-то раз в комментариях к одному из своих постов в «Фейсбуке» я встретил удивительную вещь.

Я опубликовал свои стихи — так, зарисовка, ничего серьезного, дуновение ветра и следы на песке. И тут некий комментатор совершенно серьезно, без тени иронии начал спорить с содержанием двух моих четверостиший и в итоге назвал их «неправильной лирикой».

Меня это поразило. Человек абсолютно искренне принялся критиковать лирическое переживание. То есть фактически взялся полемизировать с моими эмоциями.

Это замечательно как симптом чего-то большего.

«Неправильная лирика» — с этим «геном» до сих пор живут несколько советских и постсоветских поколений в нашей стране. Они искренне считают, что допустимо рецензировать чужие эмоции. Что чужим эмоциям можно поставить двойку, как в школе.

Не читавшие Кьеркегора граждане десятилетиями впитывали в кровь страх и трепет из советского воздуха и намертво записывали их в свои ДНК. Мы передавали друг другу по наследству заборы и каменность лиц. Мы рождались в распашонках, застегнутых на все пуговицы. Наши бабушки и дедушки, наши мамы и папы прекрасно знали, что блудные, отбившиеся от стада эмоции к добру не приводят. Чувствовать в СССР было элементарно опасно.

Карательная, апофатическая советская педагогика учила детей, какие эмоции они не должны испытывать. Ребенок рос с ощущением чьей-то тяжелой руки на своем плече. Его постоянно одергивали. Мир расстилался перед ним прекрасным зеленым газоном, по которому ему было запрещено ходить. На всех уровнях, от семьи до школы, исповедовалась псевдогенетика, этакая социальная «лысенковщина»: страна производила эмоциональных нищих, громкие пустопорожние барабаны.

Идеальный человек в советской системе — это памятник. А какие эмоции могут быть у памятника? Он же вырублен из цельного куска скалы. И если уж светится, то лучами лучистого колчедана из глаз.

Единственным санкционированным для советского человека чувством было чувство локтя (хотя все при этом стояли друг к другу задом, ну, да ладно). Все остальные чувства — это такая выхлопная труба материи, отходы производства.

Мне все это хорошо знакомо изнутри: я и сам из того же поколения эмоциональных кастратов. Я еще не забыл, как тянулся за ножницами при виде чужих цветов.

Обнять плачущего. Кого?! Плаксу? Посидеть рядом с причитающим. С кем?! С нытиком? Снизойти до упавшего. До кого?! До неудачника?

Спрячь свой сонет — давай марш. Не суй мне свой гекзаметр — давай марш. Фу, хокку — давай марш.

Неправильная лирика.

Сейчас времена локально победившей радуги. Люди учатся раскрываться веером. Но во многих из нас до сих пор сидит этот советский трус из железобетона, поклоняющийся заборам. Мы не понимаем, почему кто-то вприпрыжку скачет по газонам, запрещенным нам в третьем поколении. Ведь другой должен чувствовать так же, как я. И выучить меня, как гимн.

Годзилла внутри нас, раненная внезапной пестротой мира, страшно рычит и огнедышит комментариями, статусами, сообщениями, репликами, окриками. Но никак не может дотянуться своими короткими лапками до выключателя радуги.

Олег Батлук, «Сноб»