«С Кафкой по жизни»

Что такое «кафка-крауд»?

Книга "Путь к Замку, или Курс лекций о Франце Кафке" издана во Владивостоке с помощью народного финансирования – краудфандинга. Для этой компании автор книги Максим Жук изобрел броское название "кафка-крауд", пишет журналисты Андрей Филимонов для sibreal.org.

Вот уже 10 лет он, помимо работы в университете, читает бесплатные лекции для горожан. Проект "Культурная интервенция" принес ему популярность в Приморском крае и позволил провести успешный сбор средств на издание книги.

– Вы читаете лекции по мировой литературе, от Гомера до наших дней. Почему именно Франц Кафка стал героем вашей книги?

– Мне кажется, я его понимаю как писателя и человека и могу доступно о нем рассказать. К тому же мне повезло с именем и фамилией. У меня имя лучшего друга Кафки – Макса Брода. Кроме того, "Иванов написал книгу о Кафке" – звучит заурядно. А вот "книга Жука о Кафке" – прекрасный рекламный слоган, потому что вызывает ассоциации с "Превращением" Кафки. Уже ради этого стоит издать книгу.

–​ Хорошая шутка.

– Не знаю, какой будет судьба книги, но для меня было большой радостью создавать этот текст. Я буквально не мог оторвать себя от клавиатуры. Напряженно работая над материалом несколько месяцев, я находился в совершенно счастливом и блаженном состоянии. Фрагменты из моей работы были опубликованы на GorkyMedia. Они вызвали большой интерес, судя по количеству просмотров, репостов и положительных комментариев. Вскоре со мной связался мой коллега из Санкт-Петербурга Андрей Аствацатуров и предложил опубликовать мой текст в его импринте "Комарово" на издательской платформе "Ридеро".

В книге я постарался показать все, что знаю и о творчестве Кафки, и о литературе вообще. Кроме того, моя коллега из Ростова-на-Дону Вера Котелевская специально для этого проекта перевела новеллу Карла Бранда "Обратное превращение Грегора Замзы". Это продолжение кафкианского рассказа "Превращение", написанное еще при жизни Кафки. Новелла Бранда и комментарий к ней впервые будут изданы на русском языке.

– В статье, опубликованной на GorkyMedia, вы развенчиваете мифы об этом пражском гении. Пишете о том, что Кафка не был аскетом и мизантропом – его любили девушки, и он порой отвечал им взаимностью. Насколько я понимаю, мрачный образ писателя возник в Советском Союзе, где любили шутить о том, что "мы рождены, чтоб Кафку сделать былью". То есть ваше прочтение Кафки, если можно так выразиться, антисоветское?

– Кафку в России часто воспринимают исключительно как социального критика, описавшего абсурд бюрократического идиотизма и предсказавшего ГУЛАГ и фашизм.

Когда его книги были опубликованы в СССР в 1960-е годы, их прочитали через оптику советской тоталитарной истории. Сами названия кафкианских произведений ("Приговор", "В исправительной колонии", "Процесс") у советских читателей неизбежно вызывали ассоциации со сталинским прошлым. Именно поэтому в 1960-е годы появляются крылатые фразы: "С Кафкой по жизни", "Кафка за Кафкой", "в гостях у Кафки", "Кафка Корчагин" и, конечно, "Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью".

Безусловно, социально-критическое содержание есть в романах и новеллах Кафки. И об этом я подробно говорю в книге. Но дело в том, что Кафка более глубокий писатель. Например, у него очень сложное понимание феномена власти. Оно не такое прямолинейное, как у Джорджа Оруэлла и других антиутопистов. Кафка показывает не только то, что власть хочет от человека, но и почему человек хочет подчиняться. Почему желание быть полезным в нем оказывается сильнее, чем стремление к свободе? В романе Кафки "Процесс" священник говорит об этом Йозефу К.: "Быть связанным с Законом неизмеримо важнее, чем жить на свете свободным". Святой Грааль, символизирующий духовную полноту человеческой жизни, наполняется кровью Христа, то есть подлинным содержанием мира. А человек хочет наполниться истиной, чтобы чувствовать себя живым и настоящим.

Тоталитарное общество, по Кафке, использует потребность человека в поиске универсальных правил, придающих жизни смысл. Оно манипулирует важнейшими духовными категориями (свобода, справедливость, родина, культура, религия, любовь, семья), чтобы отождествить себя в сознании человека с высшим Законом. Именно поэтому безымянный офицер из новеллы "В исправительной колонии" и Грегор Замза из "Превращения" погибают с уверенностью в подлинности тех ценностей, ради которых они идут на смерть. Но Кафка задает читателю вопрос: эти герои – праведные мученики или жертвы манипуляции? Он не дает ответа, и читатель сам должен разрешить эту дилемму.

Но в советской и постсоветской культуре Кафка воспринимается очень буквально. Мы не учитываем его глубины и многозначности. Это, конечно, вполне объяснимо. Ведь трагические абсурдные события, которые были и остаются привычным фоном русской жизни, как будто списаны со страниц романов Кафки. И поэтому для нас слово "кафкианский" – это синоним трагикомического абсурда, на который так богата наша история.

–​ Но все-таки кафкианские тексты помогали советскому читателю дистанцироваться от окружающей действительности, взглянуть на нее с иронией или критично. А сейчас, в наши дни, прочтение Кафки как-то изменилось?

– Поскольку мы живем в СССР 2.0, то смыслы, которые советский читатель различал в текстах Кафки, стали еще более рельефными.

– А что думают о Советском Союзе ваши студенты? И как они воспринимают сегодняшнюю действительность?

– Насколько я могу судить, у большинства моих студентов нет иллюзий по поводу современной внутренней политики, идеологической ситуации, и они понимают, в какое будущее движется Россия. Они сами говорят: "Мы могли бы покорить космос, но нас сажают за репосты".

Не так давно я подрабатывал в одном местном вузе. Это было через год после крымских событий. Мы со студентами разбирали "Повелителя мух" Уильяма Голдинга и углубились в анализ признаков тоталитарного общества: культ вождя, преследование инакомыслящих, массовые ритуалы и так далее. В середине лекции в аудиторию зашла дама из администрации и командирским голосом сказала: "Так, все студенты сейчас снимаются с лекций на митинг в честь присоединения Крыма к России". Когда она ушла, я сказал: "Ребята, если вам надо, то могу вас отпустить пораньше". Но они ответили: "Не надо, мы не пойдем на этот митинг".

Год назад, 26 марта, по России прошла волна протестных митингов из-за фильма Навального "Он вам не Димон". Когда я пересматривал фотографии и видео с владивостокского митинга, то увидел немало своих бывших, настоящих и, возможно, будущих студентов.

Эти молодые люди хотят не революции, они, прежде всего, хотят жить в нормальной стране. Но, заглядывая в свое будущее, они видят там экономический тупик, тотальное воровство, произвол попов и чиновников. Именно поэтому они выходят на митинги. Не за навальных и собчак, не ради лайков, а за свое будущее. Мне кажется, что в этих молодых людях проснулась человеческая гордость и достоинство. У Дельфина в одной из песен есть прекрасный образ:

Будущее детей штыком упирается в спину.

Мы строим для них дома из костей, кровь превращая в глину.

Нам говорят: "Вы должны все свои жизни Родине!"

Но мы же более чем сложны. Вроде бы.

– Получается, что в ХХ веке в СССР каждое поколение ожидало светлого будущего – построить что-то великое за две пятилетки, или начать жить при коммунизме, или что-то еще. А сейчас выросло поколение, которому, в общем-то, нечего ждать.

– Да, они чувствуют себя в каком-то повторяющемся, закольцованном мире и хотят кольцо это разорвать. И митингуют они не за конкретную политическую фигуру, а за себя и свою жизнь. Кроме того, для них очень важны экзистенциальные вопросы: что является подлинным, что – эфемерным; кем я являюсь – биомассой или индивидуальностью; чему стоит посвятить время своей короткой человеческой жизни?

Острое внимание к этим проблемам свойственно поколению миллениалов, с которым я сейчас работаю. Это поколение хочет жить, а не зарабатывать на жизнь. Полноценно жить и трудится, а не выживать. Я сам такой, поэтому они мне очень нравятся.

– За последние сто лет это, наверное, первое поколение, которое не воспринимает всерьез разговоры о голоде, о куске хлеба.

– Может быть, и хорошо, что не воспринимает. Они родились в относительно сытое время. Мне кажется, они просто выросли в нормальном мире, где не было напряженной борьбы за выживание. В этом отношении они похожи на послевоенное поколение бунтарей 1960-х годов. И они требуют чего-то большего, чем просто кусок хлеба, у них обострены сверхбиологические потребности. Поэтому их протест не столько социально-политический, сколько экзистенциальный.

– Наверное, многие из них покидают Владивосток? Рядом Китай, Япония, за океаном – США.

– Да, уезжают. У нас каждое лето бывают тайфуны, которые размывают дороги и смывают плодородный слой. Мне кажется, это очень хорошая метафора того, что происходит во Владивостоке. Для большого количества молодых людей здесь нет места и возможностей для развития. Очень многие мои талантливые студенты поступили в московскую и питерскую магистратуры и аспирантуры. Некоторые уехали в США, Мексику, Корею, Китай, Финляндию, Германию и так далее. С отъездом молодых и одаренных истончается культурный слой города, потенциал его будущего. Это не значит, что никого не остается. Есть талантливые ребята, которые принципиально хотят жить именно здесь, видят для себя перспективы.

Во Владивостоке они организуют лектории, открывают книжные и сувенирные лавочки, кофейни, бары, центры современного искусства, пишут замечательные граффити, занимаются дизайном, работают в библиотеках и музеях, организуют экологические проекты. Владивосток в этом отношении очень динамичный и совсем не провинциальный город. Иногда Москва мне кажется менее динамичной и более провинциальной.

– То есть вы сами чувствуете себя во Владивостоке достаточно комфортно и не планируете уезжать отсюда?

– Мне здесь относительно комфортно. С одной стороны, во Владивостоке много проблем. Это не провинция, а скорее пространство, которое еще не смогло полностью реализовать свой духовный и культурный потенциал. Исторический центр Владивостока изуродован офисными высотками, красивые сопки загажены "хрущевками" и безвкусными многоэтажками, которые торчат, как клыки. Кирилл Чичаев, мой друг, написал: "Город как кубики, разбросанные ребенком-идиотом". Иногда еду на работу по мостам и думаю: "Снести бы все это уродство и построить на этих холмах Барселону". Но, с другой стороны, здесь есть лютая творческая энергия, которая реализуется в разных проектах – от экологии до культуры и науки. Здесь есть много удивительных талантливых людей, которым свойственны открытость, упорство, терпение, пассионарность.

И самое главное, в этом городе я могу заниматься любимым делом. И я вижу, что моя деятельность приносит результаты, что-то меняет в людях. У меня прекрасные студенты и замечательные вольнослушатели. Мне всегда хочется сказать им словами БГ: "Если ты хочешь слушать, то я хочу петь для тебя. А если ты хочешь пить, я стану водой для тебя". Здесь я более чем свободен в творческом отношении. Никто не может мне сказать, что я как-то не так веду свой предмет. По крайней мере, такого еще не было.

Проще говоря, во Владивостоке у меня есть возможность жить, развиваться, чувствовать себя живым, любимым и нужным, поэтому я отсюда до сих пор не уехал. Но если этого не станет, то во Владивостоке меня ничего не будет держать. К счастью, человек – это не дерево, он может найти другое пространство для полноценной жизни.

– То есть пока в вашем университете не происходит какой-то повышенной идеологизации? Я не раз слышал жалобы ученых на то, что их вузы перестали быть местом свободного творчества.

– Я свободно чувствую себя на лекциях. По крайней мере, не считаю, что я должен о чем-то умалчивать и заниматься самоцензурой. Основные проблемы в моем вузе, как и в других, – это чудовищная бюрократизация и, самое главное, сокращение аудиторных часов. Для меня это большая боль и печаль. Раньше я очень любил работать со студентами-журналистами, потому что у них был самый большой курс по истории зарубежной литературы – восемь семестров. Теперь курс сокращен до одного семестра. То есть за четыре месяца нужно вычитать всю историю мировой литературы от Гомера до Маркеса. За один семестр! С таким же успехом я могу просто молчать на этих лекциях. Смысла будет столько же.

– Видимо, новому поколению российских журналистов знание зарубежной литературы не понадобится. О чем вы собираетесь написать после Кафки?

– Этой осенью я хочу издать немного хулиганскую книгу от своего лица. Ее рабочее название "Письма для Карла". Я люблю путешествовать, за последние шесть лет побывал в семнадцати странах мира. У меня накопились путевые заметки, которые я писал для своих друзей в закрытых постах на Фейсбуке. Это мои наблюдения, впечатления, мысли о том смешном, страшном и прекрасном, которое я видел в этих путешествиях. Однажды в лондонском метро я наблюдал удивительно красивую сцену – в вагоне напротив меня сидела пара: белая женщина и чернокожий мужчина. Она была беременна, он обнимал ее одной рукой, а в другой держал открытую книгу "Как быть хорошим отцом". Мужчина внимательно читал, а женщина смотрела на него с какой-то непередаваемой светлой улыбкой. Это одно из моих самых любимых воспоминаний.

Кроме того, так складывается моя жизнь, что мне приходится часто наблюдать очень колоритных личностей. Я стараюсь запоминать их слова, выражения. Иногда я получаю письма очень странных и забавных людей ко мне. Я люблю записывать разные хохмы, которые случались со мной и моими друзьями. Каждую сессию кто-нибудь из студентов пишет на экзамене что-нибудь смешное: "Пьянки при дворе короля Артура", "акулы съедают у старика рыбу, но он одерживает над ними моральную победу" и так далее. Все это я хочу собрать и поместить в книгу. То есть это будет что-то вроде "Записей и выписок" Михаила Гаспарова, но, конечно, не такое масштабное.

– Кажется, сейчас в России желающих издать книгу больше, чем читателей. Тираж вашего Кафки –​ 300 экземпляров. Тираж современных романов редко превышает пять-шесть тысяч. При этом все пишут – в Фейсбуке, на форумах, на сайтах "Стихи.ру" и "Проза.ру", многие издают бумажные книги. Популярны тренинги по "Креативному райтингу" –​ как написать бестселлер. С чем, на ваш взгляд, этот феномен всеобщего писательства связан?

– Я полагаю, что в процентном соотношении такая же ситуация была и в предыдущие культурные эпохи. Скажем, в Европе XVIII века читать умели только 10 процентов населения. Но аристократия и средний класс читали, писали и публиковались в очень большом количестве. А потом время все расставило на свои места. Вы, наверное, знаете, что во второй половине XIX века жил писатель Николай Лейкин. Он издал при жизни свои сочинения в 10 томах. Но теперь его помнят только специалисты как редактора журнала "Осколки", в котором печатался молодой Чехов.

– То есть ничего принципиально нового в связи с появлением таких технологий, как соцсети, для литературы, для создания текстов вы не видите?

– Да, и я думаю, что издательский и писательский бум – это даже позитивный процесс. Потому что в советское время были уничтожены не только крупные писатели, но и большое количество мелких, средних, второстепенных авторов, а это плохо. Для того чтобы был высокий строевой лес, необходимо, чтобы был и кустарник. Конечно, большинство того, что сейчас публикуется, это не шедевры. Но это все равно станет почвой для большой, серьезной литературы.