«Они жрали, когда в Ленинграде люди гибли от голода!»

В военной истории РФ появляются новые «неудобные» для пропагандистов свидетельства.

Для меня Петербург, в котором я жил перед отъездом в Израиль, во многом олицетворяла наша соседка Васса Осиповна. Она жила двумя этажами выше нас, в маленькой комнатке в коммуналке, куда с трудом помещалась кровать, устланная периной, и два столика со стульями.

Васса Осиповна помнила еще дореволюционный Петербург. Ее отец служил старостой Гостиного двора, и она могла перечислить по памяти все магазины, которые работали в то время на Невском – чем торговали и где находились. Разумеется, большевики лишили ее отца всего, что у них было, и сама она в тридцатых даже работала на лесоповале, а затем вернулась в Ленинград.

А в блокаду Васса Осиповна работала... в буфете Смольного. Под страхом смерти запрещалось не то, что выносить что-то оттуда, но даже рассказывать об увиденном. Но Васса Осиповна, рискуя жизнью, выносила картофельные очистки и отдавала их семье матери моей жены. Так она спасла целую семью, которую она, русская женщина, очень любила.

Боже, как она ненавидела советскую власть! Как ненавидела Смольный!

"Марик, - говорила она мне. - Если бы вы знали, как они там жрали, когда в Ленинграде люди гибли от голода!"

Сегодня потомки тех, кто жрал, организуют парады на Дворцовой площади и славят героизм выживших в городе на Неве. Их не интересует истинная правда о блокаде, как, собственно, и любого функционера, для которого правда – что кость в горле или бельмо на глазу.

Но все еще есть люди, которым нужна правда, а не глянцевый официоз.

Станислав Божко - журналист и правозащитник, автор нескольких книг, собрал множество неудобных свидетельств о том времени в своем эссе, которое он назвал «Блок Ада (Ленинград 1941–1944)»

«Моя страна занята своими фантомными болями, и все хочет пришить отгнившее: восстановить Империю, хотя бы в головах, - сказал он в беседе с «Деталями». - Самый опасный процесс сегодня – это «капитализация» прошлого начальством. В биологии это называется «зомби-паразитизмом». Похоже, Россия входит в зону информационной турбулентности. Впрочем, к «зонам» ей не привыкать и, если в ходе «войн за историю» не будет павших, зэки точно будут.

По мнению Божко, лакировка потребует единомыслия, а значит - начнется «охота на отщепенцев», преследование «пятой колонны». Собственно, эта охота уже идет.

- Новый имперский миф не просто искривляет сознание. Он блокирует выход к реальности. И единственно важным для меня в этой ситуации остается «дело хранения бытия, сбережение целостности того, что не поддается представлению», как записал в своем военном дневнике Людвиг Витгенштейн, - сказал Божко.

Материал по ленинградской блокаде – только одна из глав его большого труда «Зеркала», которым он занят последние несколько лет. «Он о нацизме и советском тоталитаризме в их взаимодействии и столкновении», - добавил Божко.

Вот - фрагменты собранных им документов и свидетельств.

«Блок Ада (Ленинград 1941–1944)»

17 июня 1941 года Первая (элитная) танковая дивизия РККА была поднята по тревоге, погружена на железнодорожные платформы и двинулась на север. Через пять суток ее выгрузили на станции Аллакурти в 60 километрах от финской границы и за 1,5 тысячи верст от ближайшей точки фронта начавшейся в тот день войны с Германией. В эти же дни, на фоне разгрома вермахтом Северо-Западной группировки советских войск, «сотни танков уходят на север, в Гатчину, то есть в прямо противоположном от линии фронта направлении. А на рассвете 25 июня 1941 года воздушная армада из 263 бомбардировщиков и 224 истребителей была брошена на Хельсинки».

Марк Солонин, «25 июня. Глупость или агрессия?»

В ответ Финляндией была объявлена война, сделавшая топографически возможной блокаду Ленинграда. «Выход финских войск к Сартавала и Кексгольму прервал железнодорожное сообщение Ленинграда с Большой землей в обход северного побережья Ладожского озера», - пишет Солонин. А ведь «если бы не было в 1939-1940 гг. „зимней войны“, то, по всей вероятности, в ходе немецкого наступления осенью 1941 года на Ленинград в тылу его находилась бы нейтральная Финляндия».

Результат: 150 тысяч солдат РККА, погибших на «зимней войне», полмиллиона погибших в операциях, связанных с обороной Ленинграда, и около двух миллионов смертей жителей самого города.

Очевидец, ныне членкор Академии художеств, юношей воевавший в ленинградском ополчении, описывает «геологический разрез 1941-1942 годов»:

«Каждое утро, получив подкрепление, войска шли на штурм позиций немцев вдоль железнодорожной линии - и падали сраженные. Вечером опять подходило подкрепление. Так продолжалось день за днем [всю зиму]. Когда весной снег стаял, обнажились штабеля убитых. У самой земли лежали убитые в летнем обмундировании, в гимнастерках и ботинках. Над ними рядами громоздились морские пехотинцы в бушлатах и широких черных брюках. Выше — сибиряки в полушубках и валенках, еще выше — политбойцы [возможно, имеются в виду зэки] в ватниках и тряпичных шапках, на них — тела в шинелях и маскхалатах».

Николай Никулин, «Воспоминания»

Тем не менее, средства доставки продовольствия населению города существовали, и есть утверждения, что кольцо блокады не было замкнуто полностью. Аргумент, подтверждающий это - динамика снабжения города. В осеннюю навигацию 1941 года привезли 45 тысяч тонн продовольствия. А в навигацию 1942 года (с 20 мая 1942 по 8 января 1943 года) в «блокированный» город доставили 400 тысяч тонн.

Только было поздно. Вместе с данными о подготовке большого взрыва Ленинграда силами НКВД и военных (около 50 тысяч заминированных объектов), намеченного на зиму 1941-1942 годов, который похоронил бы под обломками большую часть мертвых и тех условно живых, кого военное и партийное начальство считало балластом, становятся понятными внутренние скрепы этого устройства:

«Блокада была реальностью другого порядка. Там, внутри ада, был еще какой-то ад. Или даже несколько. Что-то такое, чего психика бывших там людей не воспринимала. А в чьей случайно отразилось, тот сразу же забыл. Или погиб. Из бывших же там (не нахожу слова — ну, возьмем термин условный: допустим, дьяволов) ни один не проговорился».

Из рецензии С. Гедройца на книгу Андрея Тургенева «Спать и верить: блокадный роман»

Фундаментом «реальности другого порядка» была социальная структура (горком КПСС, райкомы, НКВД), жестко контролирующая распределение ограниченных ресурсов жизнеобеспечения. Прежде всего продовольствия. В ходе блокады не голодал ни один (даже самый ничтожный) из партийно-государственных функционеров. Система распределения действовала, как часы, обеспечивая жизнь «прикрепленным» к ней, и смерть всем остальным.

Cогласно данным отделов регистрации граждан, в городе Ленинграде и административно подчиненном ему регионе на октябрь 1941 года проживало 2 915 169 человек. В том же месяце было выдано 2 371 300 продуктовых карточек.

Разница в 600 тысяч человек — это те, кто бежал в город из сопредельных областей и, естественно, не имел ни городской прописки, дававшей право на получение продуктовых карточек, ни каких-либо запасов еды.

А «с первого января по двадцатое ровно ничего не выдавали. Начались повальные смерти. Никакая эпидемия, никакие бомбы и снаряды немцев не могли убить столько людей. Люди шли и падали, стояли и валились. Улицы были усеяны трупами. В аптеках, в подворотнях, в подъездах, на порогах лестниц и входов лежали трупы. Дворники к утру выметали их, словно мусор. Больницы были забиты тысячными горами умерших, синих, тощих, страшных... Мы знали, что гибель от голода запертых в ящик пяти миллионов людей не ослабит героизма наших сытых главарей. Здесь действовал обычный закон истаптывания человека. Он именовался отвагой, геройством осажденных, добровольно-де отдававших жизнь отчизне».

Ольга Фрейденберг. Письмо Борису Пастернаку

Ольга Фрейденберг в своих блокадных записках (девять рукописных тетрадок - 572 машинописные страницы), которым она дала название «Осада человека», описывает «осадное положение, созданное тиранией», - двойной тиранией Гитлера и Сталина – как положение, державшее «город, меня, мое тело и психику в особом ультра-тюремном укладе». Но они повествуют, скорее, не об осаде человека, а о процессе планомерного уничтожения его телесной оболочки в самом буквальном смысле слова: «Меня уже, в сущности, нет. Мое тело заживо истаяло… Бедер не было, грудь вошла внутрь. Я полагала, что у исхудалой женщины грудь худеет, отвисает, становится дряблой, но я не подозревала, что она совершенно исчезает и улетучивается, как спирт… А изменение структуры костей лица – это самое страшное, что когда-либо приходилось видеть».

Сравним это с другим блокадным дневником - ленинградского партийного функционера Н.А. Рибковского:

«С питанием теперь особой нужды не чувствую. Утром завтрак: макароны или лапша, или каша с маслом и два стакана сладкого чая. Днем обед: первое — щи или суп, второе — мясное каждый день. Вчера, например, я скушал на первое зеленые щи со сметаной, второе — котлету с вермишелью, а сегодня на первое щи с вермишелью, на второе свинина с квашеной капустой. Качество обедов в столовой Смольного значительно лучше, чем в столовых, в которых мне приходилось в период безделья и ожидания обедать». Это написано 9 декабря 1941 года. «Что же еще лучше? Едим, пьем, гуляем, спим или просто бездельничаем. Слушаем патефон, обмениваясь шутками, забавлялись «козелком» в домино или в карты. Одним словом, отдыхаем».

Этот документ цитируется по статье доктора философских наук, профессора РГГУ Н.Н. Козловой: «Сцены из жизни освобожденного работника» (М., 1998).

Автор дневника, бывший инструктор гатчинского райкома ВКПб, оказался в Ленинграде на правах обычного беженца. К началу декабря 1941 он, как и большинство жителей города, становится похожим на лагерного доходягу: «Даже сомнение взяло: мое ли это тело, или мне его кто подменил?!!! Ноги и кисти рук, точно у ребенка, который еще растет. Живот провалился. Ребра чуть не наружу вылезли».

В этот момент, как в сказке, к нему приходит чудесное спасение: 5 декабря он принят на работу инструктором райкома партии. И поражающая нас запись о «качестве обедов в столовой Смольного» датирована уже 9-м декабря. Но поразительно здесь еще и другое: способность просто увидеть себя, свое тело извне, объективно оценить то, что произошло с ним, приходит к Рибковскому только через пять дней после этой социальной трансформации.

Несколько месяцев сытой и привольной жизни полностью стерилизуют сознание автора дневника: «Да. Такой отдых в условиях фронта, длительной блокады города, возможен лишь у большевиков, лишь при советской власти». (5 марта 1942 года).

В Ленинградском архиве «мы читали документы с грифами „секретно“ и „совершенно секретно“: протоколы отделений милиции о случаях каннибализма и — накладные на продукты, доставляемые в Смольный: шпроты, крабы, икра зернистая, икра лососевая, осетрина горячего копчения».

Александр Чудаков, «Ложится мгла на старые ступени»

К январю 1942-го власти начали «маскировать военные объекты телами горожан» (пишет Ольга Фрейденберг). Другого подручного материала очевидно не находилось. В первую декаду февраля 1942 года умерло 36 606 человек, во вторую — 34 852. В 1942 году общая смертность достигла цифры 389,8 человек на 1000 населения.

Точка невозврата была пройдена к началу 1942 года. Именно тогда, по воспоминаниям выживших, в один из январских дней стаи крыс покинули город. Несколько часов они «текли» по улицам плотной, седой от холода массой, а потом исчезли. Только беременные самки зверьков поселялись в промерзших трупах горожан, выедая их изнутри.

«5 апреля 1942 года. Утром позавтракал неплохо. Днем ходил в управление милиции для сдаче печати и договорился о заказе новой круглой печати. Был дома, истопил печку. Зашел в почтамт, послал мамочке денег 1000 рублей. Был у Нади, снес ей белого хлеба килограмм и 200 грамм муки. Зашел в управление. Вечером получил от Наркомата копченой колбасы и шпик».

(Из дневника сотрудника Ленинградского НКВД Федора Боброва. Журнал: «Новейшая история России» №2, 2015).

Метрах в двухстах от места, где жил Федор Бобров, стоит дом, где жила вся семья Тани Савичевой, той самой девочки: «Все умерли, осталась одна Таня». Ее брат Леонид умер от дистрофии 17 марта 1942, дядя Вася - в апреле, дядя Леша — 10 мая, а мать - 13 мая.

«Бывает так. Поднимут на какое-нибудь полезное дело народ, зажгут и успокоятся. Воспламенившаяся масса угасает. Как в топке уголь. Если его не шуровать, будет тлеть, пока совершенно не погаснет».

Дневник Рибковского. 11 февраля 1942 г.

В должностные обязанности чекиста Боброва входили попытки принуждения ослабевших от голода и умирающих людей к выходу на работу. Он «шуровал» их, по термину Рибковского. На заводе, к которому он был прикомандирован от НКВД, ему выдавали списки «прогульщиков». И, позавтракав «копченой колбасой и шпиком», он обходил квартиры «дезертиров с трудового фронта».

Таня Савичева была, в конце концов, эвакуирована в Горьковскую область и умерла в инфекционном отделении Шатковской районной больницы 1 июля 1944 года с множественным диагнозом: дистрофия, цинга, нервное истощение, костный туберкулез и туберкулез кишечника. Перед смертью ее мучили головные боли, и она ослепла. Ей было 14 с половиной лет.

Федор Бобров отошел в вечность в 1959 году в должности директора кинотеатра - и, естественно, почетного блокадника и ветерана правоохранительных органов.

Такие умершие, как Таня Савичева - через несколько лет, или в ходе эвакуации из города - не были внесены ни в какие списки. Так что число погибших в ленинградской блокаде может в несколько раз превышать число учтенных жертв. Вот отрывок из письма Аркадия Стругацкого:

«Еды не выдавали по 3-4 дня. Через три дня обнаружилось, что из населения в вагоне осталось в живых человек 15. Кое-как собрав последние силы, мы сдвинули всех мертвецов в один угол, как дрова. До Вологды в нашем вагоне доехало только одиннадцать человек… Очнулся в госпитале. Как-то смутно и без боли видел, как с меня стащили носки, а вместе с носками кожу и ногти на ногах».

Борис Стругацкий: «Комментарии к пройденному».

А в городе росло число арестованных за людоедство. За первую декаду февраля — 311, на 13 марта — 1171, к 14 апреля их уже 1557, на 3 мая — 1739. Абсолютно ясно, что это - только верхушка айсберга. Вот как это выглядело:

«В общежитии ремесленного училища № 39 по Моховой улице дом № 37 проживало до 25 учеников этого училища...Ученики были предоставлены сами себе, воспитательной работы с ними не велось, продовольственными карточками на декабрь месяц обеспечены не были. В течение декабря месяца они питались мясом убитых кошек и собак. 24 декабря на почве недоедания умер ученик Х., труп которого был учениками частично употреблен в пищу. 27 декабря умер второй ученик В, труп которого тоже был употреблен в пищу. По обвинению в людоедстве арестовано 11 учеников, все признали себя виновными».

(Н. Ломагин. В тисках голода. Блокада Ленинграда в документах германских спецслужб и НКВД. Спб, 2000. Тираж 300 экз)

Несколько лет назад дочь писателя Геннадия Гора нашла на чердаке своего дачного дома тетрадку с блокадными стихами отца. Тексты пролежали там больше полувека. 38-летний ленинградский писатель нашел в себе силы написать:

«Я девушку съел, хохотунью Ревекку, / и ворон глядел на обед мой ужасный. / И ворон глядел на меня, как на скуку, / Как медленно ел человек человека»

Геннадий Гор. 1942 год

Тогда же на черном рынке появилась «земля из-под Бадаевских складов» — спекшиеся коричневые комья, пропитанные жженым сахаром.

Добавим еще одно сравнение: «На фотографиях апреля 1945 года запечатлены горы трупов, обнаруженных ошеломленными английскими солдатами при освобождении лагеря Берген-Бельзен. Брошенный немецкими властями на произвол судьбы, этот концентрационный лагерь для тех евреев, которых по тем или иным причинам не собирались уничтожить, дает такую картину «естественной» смертности: с января до середины апреля 1945 года умерло около 35 тысяч заключенных. Среди них—девочка по имени Анна Франк» (источник - «Век лагерей»).

Значит, тут погибали в среднем 3500 человек за 10 дней. Эта страшная цифра… в десять раз меньше, чем за аналогичный срок в Ленинграде 1942-1943 годов.

В конце 1980-х годов была опубликована щедро документированная фотографиями статья о деятельности кондитерского цеха в блокадном Ленинграде. Естественно, находился он в подвале Смольного. Возможно, недалеко от спортивного зала, где Жданов сбрасывал избыточный вес.

Не только в Ленинграде

Станислав Божко родился в 1947 году в Новосибирске. В 70-х годах работал в социологической лаборатории Томского государственного университета, а также сторожем в оранжерее Горзеленстроя. Там во время его дежурств собирались молодые интеллектуалы – беседовали, обменивались запрещенной литературой. Сам Божко тоже проводил семинары и распространял произведения Авторханова, Солженицына, Шаламова – пока 1 апреля 1980 года КГБ не провел обыски в теплице и квартирах Божко и его друзей, после чего его обвинили в изготовлении, хранении и распространении антисоветской литературы.

Впрочем, не посадили – ограничились изгнанием с работы. С 1988 года он участвовал в создании томского «Мемориала», стал одним из создателей «Вольного философского семинара» в Томске. Переехав в Москву, стал с Виктором Попковым соучредителем правозащитной организации «Омега». Работал в зонах конфликта – чеченского и грузино-абхазского, помогая разыскивать убитых и пропавших без вести, организовывать эвакуацию женщин и детей.

- Почему Вы занялись блокадой Ленинграда?

- В семидесятые годы я штудировал и копировал «тамиздат». Микрофильмы превращались в увесистые пачки фотобумаги. Впрочем, номера «Континента» иногда доставались и в оригинале.

А в середине нулевых я нашел экзотическую подработку в самом крупном книжном магазине Москвы - «Библио-Глобус». В мои обязанности входило разыскивать в сети или через университетских знакомых в Сибири малотиражную гуманитарную литературу, и реферировать наиболее интересные книжки. Потом маркетинговый отдел отправлял мои рефераты в крупнейшие университеты Европы и США, и оттуда иногда приходили заказы на эти книги. Так я получил доступ к огромному массиву почти никому не известной информации, и время на ее обработку.

В девяностые-нулевые многие пожилые люди публиковали в «карманных» издательствах мемуары о своих отрочестве и юности, пришедшихся на двадцатые-тридцатые годы. В их текстах, как правило, не было ни малейших следов пафоса. Голая жизнь. Было много неожиданного, заставлявшего пересмотреть уже сложившуюся картину мира, - сказал Божко.

Как уже говорилось, описание ужасов ленинградской блокады – это часть его работы «Зеркала», в котором приводятся не менее ужасающие свидетельства. К примеру, шестнадцатилетней девушки из Уфы:

«Жестокой пятидесятиградусной зимой 39-40-года люди замерзали в хлебных очередях. Занимать очередь надо было вечером, и стоять до утра, пока откроются двери магазина. Отлучившихся очередь вышвыривала – закон ее был жесток. Ранним утром по маршруту расположения булочных двигались грузовики: подбирали трупы замерзших, в основном стариков и детей». Это из книги Нелли Морозовой «Мое пристрастие к Диккенсу», изданной в 2011 году в Москве.

«Учтите, что речь идет не о ленинградской блокаде, и не о пересыльном лагере под Владивостоком, где граблями сгребли в ров труп Мандельштама!» - подчеркивает Божко.

- Таким образом стал формироваться цитатный корпус «Зеркал», – поясняет он. - В основе книги лежит концепция государства особого типа, рассказ о его генезисе и истоках. Государство-катастрофа. Его реальность больше не может быть воспринята индивидом. Главная блокада, осуществляемая таким государством - информационная. Ее цель - сделать поведение будущей жертвы сопряженным с целями господствующей группы. Редактируется не реальность, а ее отражение. Должно было пройти около полстолетия, прежде чем появились внятные тексты о том, что действительно происходило там внутри.

Марк Котлярский, «Детали»