Нина Багинская: Не сиди, как мышь под веником — выходи!
Когда мы действуем, у нас прибавляется сил.
Легенда белорусского протестного движения Нина Багинская поговорила с "Радио Свобода" после заседания суда над Натальей Раентовой, которая после женского марша солидарности укусила в троллейбусе сотрудника ОМОНа за бедро. Рассказывая об этом деле, Багинская называет омоновцев исключительно "эти черные".
– 29 августа Наталья и ее брат Александр приняли участие в женских маршах. 29 августа появились эти черные, они побежали, а за ними ехала их машина без опознавательных знаков. На суде Саша назвал их бандитами, судья попыталась его поправить, что это силы правопорядка, а он справедливо заметил, что силы правопорядка ездят на милицейских машинах, а не на машинах без опознавательных знаков и представляются, а не носят балаклавы. Милиционер, которого Наталья покусала, считает себя жертвой и просил компенсации в размере 2000 рублей за свои физические и моральные страдания. Ее могут посадить на семь лет. А на самом деле четыре человека ее схватили за руки и за ноги и вкинули в машину. Она так испугалась, что обмочилась. Раз руки и ноги ей схватили, у нее только зубы и остались, чтобы защищаться. Хорошо, что ее не убили, как других. Процесс над ней отложили на неизвестную дату, но с 29 августа она сидит, вот уже два с половиной месяца. На марше пенсионеров мне женщина сказала, что ее дочку Наталью не отпускают за то, что она покусала этого черного. Мне это понравилось. Думаю: "Так, Багинская, ты покусать их не можешь, потому что зубов у тебя нет, а протезы вылетят, а молодежь и покусать может, значит, будущее за ними!" Я сказала, раз я кусаться не могу сама, я пойду ее поддержать!
– На маршах пенсионеров много людей?
– Очень много Нин. Мы, Нины, всегда кого-нибудь помоложе ставим посредине, чтобы тот загадал желание. В сороковых годах после войны это было очень модное распространенное женское имя. Я думаю, это связано с тем, что Сталин был из Грузии, а в Грузии Нино – главная святая. Молодежь поддерживает пенсионеров. Близкие, родные, знакомые провожают их на марши, подстраховывают, боятся за них, как бы им не стало плохо, ведь там есть люди и старше меня. С другой стороны, старые ходят защищать молодежь, потому что эти амбалы не будут бить молодых, если мы встанем на защиту впереди них. Нас-то они трогать бояться, мы старые, беззубые, беззащитные. А мне-то чего бояться тех, кто боится меня? Так и получается, что я еще и защитить могу.
– А ваших ровесников много?
– Из моих ровесников ходит, например, старый Гриб, но он старше меня, ему уже 82, Алена Дроздович, однокашница с института, Надзея Малахович, бывший секретарь в ТБМ (Таварыства беларускай мовы. – Прим. РС). Но больше тех, кто помоложе, лет 60. Есть и те, кто голосовал за Лукашенко, но после второго срока стало очевидно, что что-то он делает совсем не то. Я-то стараюсь ходить на все – и на молодежные, и на женские, и на общие, и на марши пенсионеров, и на марши инвалидов, и журналистам надо все показать. Ко мне приезжали журналисты из Японии, из Бразилии, из Европы, многие интересуются.
– Вы с пониманием относитесь к силовикам?
– Мне их даже жаль. Многие из них, молодых парней, которые сейчас месят дубинками людей, будут сильно каяться и мучиться впоследствии за то, что выбрали исполнять приказ.
– Но, когда они пришли к вам с обыском 5 ноября, вы им противостояли?
– Да, кидалась! Они все здесь перевернули. Внучка моя Яна сбежала, потому что боится. Хотят на нее дело сшить, а она не хочет сидеть, конечно. Я очень разошлась. Кричала: "Что, хотите наркотики подкинуть нам, падлюки?" Я принципиально не хотела, чтобы они тут хозяйничали. Один меня тут держал в углу, другой отпихнул и пошел на кухню, а третий пошел в Янину комнату. Тогда я стала их бить ногами. Если бы их было еще больше, я бы плевалась и кусалась. Я стала кричать: "Помогите, спасите, бандиты в доме!" Пришли соседи, они не рискнули мне дать по голове, а с молодежью-то они не стесняются. Это дикость и фашизм. Честно говоря, я даже не могла подумать, что это может происходить при Лукашенко, такое насилие. Он все-таки всегда тайно убирал неугодных ему.
– Вы не боитесь, а другие старые люди, что ходят на марши, они боятся? Все-таки силы не те, здоровье не то…
– Молодежь боится больше, чем мы. Вы же молодая, вы при Лукашенко родились? Это поколение уже запуганное.
– Как будто ваше не запуганное, ни родителей, ни бабушек-дедушек ваших не запугивали, не раскулачивали и не репрессировали?
– По линии моих родителей особых репрессий не было. Они оба умерли в 1939 году от болезней. Один от разрыва сердца, потому что конфисковали у него столярную мастерскую, лишили возможности кормить семью. Пасека еще была, ее забрали. А дед по маминой линии был царским чиновником, почтмейстером, он был очень образован, отучился в Слуцкой гимназии. Значит, служил царю, и вот у него случился заворот кишок. У меня нет гарантий, что его не убили. Я-то прекрасно помню, как приезжали эти воронки и забирали людей, я помню. Они успели из нас сделать Homo Sovieticus из нас, белорусов. И вот эта наша пресловутая "агульная млявасьць i абыякавасьць да жыцця" (общая вялость и равнодушие к жизни. – Прим. РС) это все оттуда. Мы по сравнению с соседями больше терпеливые, спокойные и мирные. Чтобы мы восстали, это надо сильно прижать, хотя исторически сложилось, что на нас шли со всех сторон: и с Украины, и со Швеции, и с Орды, и из Германии, и мы в княжестве со всеми бились. Мы их переживали своим упрямством, мы уходили в леса, мы искали пути к диалогу, мы не хотели насилия. Мы даже с татарами нашли общий язык.
– Ну вы бы точно с татарами нашли общий язык…
– У меня такой характер. Я не лидер, я больше люблю выполнять задания. Но уж если мне не нравится задание, которое мне поручили, нипочем его не выполню! Я всегда была пацанкой. В тире стрелять любила, спортивным ориентированием занималась, на велосипеде гоняла. Никто в моем классе никогда не спорил с учительницей, только я топала ногами и кричала, что я не хочу ходить на ваши комсомольские собрания. Вместо этого я спортом занималась активно, а в Союзе спортсменов уважали, поэтому-то они меня и терпели. Я единственная приходила в школу и ела на Пасху крашеные яйца. Учительница говорит: "Это пережиток, Нина, Бога нет", а я ей отвечаю: "А это неважно, мы всегда яйца красили и будем их красить!" Я такой родилась – упрямой и свободной.
– Вы верите в Бога?
– Я не верю в того Бога, что рисуют христиане, но я думаю, что существует некая высшая сила. Почему же так устроено, что человек сделает добро, и он радуется, а если сделал зло, то мучается – или боится, или совесть у него, или зависть. Лучше всего делать добро с чистым сердцем, чтобы чувствовать себя свободным и чтобы ни за что не было стыдно.
– А люди, которые считают, что их не касается то, что происходит в нашей стране?
– Я говорю им: "Как это не касается? Ваш эгоизм не свидетельствует о вашей духовности. Неужели вам не важно, что происходит с вашим ближним? Пока это не коснулось вас? Если никого не останется, то вам зачем жить? Наша общность – вот наш секрет и наша сложность".
– Протест должен быть мирным, или есть предел, после которого он может ужесточиться?
– Мы упрямо должны протестовать мирно. Это называется гражданское неповиновение. Если у вас нет сил, сидите дома, не ходите никуда, но будьте готовы, что рано или поздно они придут к вам домой убивать вас, и на этот случай готовьте все, что есть у вас дома – вилы, косы, ножи, дрыны. Я лично не положу голову на плаху, а возьму в руки оружие.
– То есть ваше поколение вы не считаете уставшим или равнодушным?
– Больше появилось равнодушия среди моего поколения. Что тут ходить, говорят они, людей все меньше, все равно в этом нет смысла, вот такие разговоры. А я им говорю: "Вместо того, чтобы сидеть как мышь под веником (они же этого и хотят) – выходи! Это даст тебе здоровье, эта причастность, вовлеченность и заинтересованность. Когда мы действуем, у нас прибавляется сил".
– Вы были на том марше пенсионеров, когда ОМОН начал травить газом? Расскажите, как это было.
– Мы с молодежью общались, прошлись возле Института физкультуры, потом было решено идти к политеху, там кричать. Когда мы подошли к БНТУ, из первой больницы напротив в знак солидарности с нами вышли медики с бело-красно-белыми флагами и лентами. Мы начали их приветствовать и кричать: "Держитесь!" И тут подогнали большие автозаки, стали из колонны медиков выдергивать людей и бросать их в машины. Мы, старые и не ходим по проезжей части, только по тротуару, но тут мы кинулись через дорогу им на выручку. Из милицейских рупоров кричали: "Освободите проезжую часть!", и вот тогда эти черные пустили в нас газ, гранату бросили, он очень едкий, разъедает сразу слизистые. В полуметре от меня в офицерской машине открылось окно, показалась рука с пистолетом и выстрелила в воздух. А я говорю ему: "Что, стрелять начал, зараза? В небо, да? Стреляй уже в меня тогда!" Я литературно ругаюсь, называю их суками. Это по словарю Ожегова литературная брань, это не мат, это можно. Потому что кто такие суки? Те, что продают свою совесть за деньги. Это их особенно бесит, потому что в тюремном жаргоне суки – это не мужчины, а опущенные, падшие, ссученные. Это больше оскорбительно для них, чем если бы я их на три буквы послала.
– Вы помните, что было, когда Лукашенко пришел к власти?
– Как только Лукашенко пришел к власти, меня стали выживать из моего института (Багинская работала в Белорусском научно-исследовательском геологоразведочном институте научным сотрудником. – Прим. РС). В 1991 году у нас было все, как мы хотели: и белорусский язык в качестве государственного, и герб "Погоня", и бело-красно-белый флаг, а мои научные руководители и гэбисты успокоились. У нас в институте было сообщество Белорусского народного фронта. В 1989 году мы его организовали. А когда пришел Лукашенко, сразу начались репрессии. Меня стали выгонять, что я опаздываю на работу, хотя у нас там за этим никто не следил. Женщины рожали, брали работу на дом и смотрели детей. Главное – отчет по своей дисциплине вовремя сдать. А у меня еще дети – погодки. Дочь родилась с вывихом тазобедренного сустава, сразу после сына, так что у моего организма на нее просто кальция не хватило. А это – лангетки, массажи, не отойдешь. Но они этого ничего не учли, а репрессировали меня. А потом наш сектор литологии и петрографии вообще развалили. Вот тогда я в знак протеста перестала платить за проезд. И с тех пор не плачу.
– Я знаю, что у вас накопилось много штрафов, 16 000 долларов, их высчитывают из пенсии, почему вы отказываетесь от помощи правозащитных организаций в этом плане?
– Однажды Беляцкий меня уговорил (Алесь Беляцкий – белорусский правозащитник, председатель правозащитного центра "Вясна". – Прим. РС), заплатил 600 рублей, и мне перестало везти, а знаете почему? Потому что психологически я против того, чтобы Беляцкий за меня платил. Потому что гранты, которые дают "Весне", должны идти на тех молодых людей, которых несправедливо садят за решетку, а не на оплату моих штрафов. Выплачивая штрафы, мы поддерживаем этот режим. Я в конце концов дождалась пенсии, пришла к Беляцкому, сказала, что я так не могу, а выживу я и на 50% моей пенсии. Штрафы будут так и так. Вот сейчас они обвиняют меня в том, что я кричу на митингах "Жыве Беларусь!", и тоже оштрафуют… Но ведь это неправда: я кричать не могу, у меня нижняя вставная челюсть вываливается тогда. Да-да, я поэтому не ем при гостях. Да, старух нужно кормить за печкой. И уж, конечно, кричать на митингах не могу. Чтобы доказать это, я вытащила челюсть и ткнула ее милиционеру в нос. Он от отвращения аж отшатнулся. А я только рада, что хоть так нашкодила им.
