Абсурд и кафкианство путинской России

Вопрос о памятнике на Лубянке вскрыл уязвимость кремлевского режима.

До такого надо было додуматься. При помощи государственных ресурсов спровоцировать максимально публичный и эмоциональный конфликт внутри лоялистской, условно «пропутинской» аудитории, между двумя ее фракциями.

Вроде бы все начиналось как обычно. Стандартный прием для того, чтобы отвлечь общество от чего-то неприятного. Наполнить информационное пространство бессмысленным, ничего не значащим шумом. Годами такой цели служила тема захоронения Ленина. А сейчас для того, чтобы отвлечь общество от Алексея Навального и уличных протестов, власть активировала еще одну старую «политико-урбанистическую» мину – вопрос о памятнике на Лубянке. Но эффект получился иным.

Локальная попытка имитировать «демократический процесс» не заставила забыть про Навального, но неожиданно показала идеологическую уязвимость путинской системы.

С первых дней своего существования эта система апеллировала одновременно и к «право-консервативным», «бело-патриотическим» эмоциям, и к ностальгии по сталинско-брежневскому СССР. Однако ленинская заря советского государства в этот сакральный набор идеологем не входила. Путинский режим всегда был последовательно контрреволюционным во всех возможных смыслах этого слова. 1917 год воспринимался как одна из геополитических катастроф, разрушивших империю, наравне с 1991 годом. Большевики в официальной историографии становятся хорошими парнями, только когда вновь начинают закручивать имперские гайки.

Эклектичное «монархическо-советское» мировоззрение начало формироваться в Кремле еще при Сталине. Эта эклектика вяло существовала и в застойные годы, когда в школьных учебниках воспевались и Ледовое побоище, и борьба за советскую власть на национальных окраинах, и суворовский альпийский поход, и победа Красной армии на Халхин-Голе. В 90-е гибридные идеи «белой» и «красной» России стали внутренним содержанием национал-патриотической оппозиции. Поэтично, с истеричной страстью они формулировались главредом газеты «Завтра» Александром Прохановым. При Путине все это стало странным подобием государственной идеологии, найдя материальное воплощение в Главном храме Вооруженных сил, где лики святых соседствуют с пентаграммами советских орденов.

Но в негативном восприятии властью революции 1917 года есть одно важное исключение. Оно обусловлено корпоративной памятью влиятельной ФСБ, и делает всю концепцию официального патриотизма хрупкой. Это нежное отношение к Дзержинскому и органам ВЧК, которые были созданы в декабре 1917 года, и предназначались для физического уничтожения тогдашних борцов за «великую Россию».

Абсурд и кафкианство путинской РФ: портреты профессионального революционера и узника царских тюрем, политэмигранта и организатора красного террора висят в кабинетах сотрудников ФСБ, считающих себя «новым дворянством». Чекисты XXI века ненавидят любую революцию, как прошлую, так и будущую. Они любят деньги и роскошь. Вульгарное имперство им куда ближе эстетически, чем аскеза кожанок и потертых шинелей чекистов столетней давности. Они наследуют скорее Бенкендорфу, чем Дзержинскому. Но висят у них портреты именно Дзержинского, и под окнами своих кабинетов они хотят видеть статую Дзержинского, а не Бенкендорфа.

Вряд ли тут дело только в ностальгии по брежневско-андроповской молодости. Память тут играет роль, но это память о поражении августа 1991 года. Символ того поражения – снос статуи основателя их корпорации толпой «либералов, американских агентов». Ненавидя это свое поражение, фээсбэшники до сих пор держат на стенах кабинетов изображения основателя ЧК.

Это важная травма, важный болезненный шрам. Травма, которую необходимо преодолеть через символическое действие – возвращение «железного Феликса» обратно на площадь.

Но Дзержинский – фигура, которая раскалывает слепленный «имперско-патриотический» консенсус. Политическое руководство страны и столицы достаточно умное и гибкое, чтобы это вовремя понять. Отсюда попытки навязать обществу Александра Невского как компромиссный, всех устраивающий вариант. Мол, поставим памятник, но другой, комфортный и для «красных», и для «белых». И тем самым устраним вызывающую пустоту на Лубянской площади. Хоть так ликвидируем последствия «либерального шабаша». А вот лубянское «новое дворянство» ни умом, ни гибкостью, как выяснилось, не блещет – и впряглось за Дзержинского со всей революционной бескомпромиссностью.

В ФСБ не хотят понимать, что Кремль и мэрия просто устроили очередной балаган, чтобы люди забыли про Навального и геленджикский дворец. В ФСБ и многочисленных гэбэшных ветеранских организациях искренне уцепились за повод и хотят символического реванша. Ради этого они звонят в мэрию, давят на влиятельных чиновников и, вроде бы, не против выкопать топоры совсем не нужных Кремлю войн.

Остановка Сергеем Собяниным голосования по лубянскому памятнику – редкий повод вздохнуть с облегчением из-за решения мэра. Статуя средневекового князя (пусть даже и причисленного к лику святых) вряд ли будет уместна на площади, навсегда связанной в городской памяти с советским террором. Наверняка наши потомки, избавившиеся от зловещих советских корпораций и их травм, будут мудрее. Возможно, они в ходе по-настоящему свободной дискуссии решат, как лучше обустроить Лубянку: поставить там монумент жертвам террора или оставить площадь без пресловутой «доминанты». Возможно, зияющая, молчаливая пустота на этой площади действительно будет лучшим памятником.

Роман Попков, «МБХ медиа»