Домой можно попасть и по этапу

Как меня переводили из тюрьмы КГБ в домашнюю тюрьму.

Последний день в тюрьме ничем не отличался от предпоследнего. И от всех остальных дней тоже не отличался, кроме разве что первого, когда нужно было встраиваться в новую систему координат и убеждать себя в том, что это всего лишь путешествие. Все остальные дни в СИЗО КГБ были похожи друг на друга, как яйца в корзинке.

Была тихая суббота, мы валялись на шконках и читали дамские романы, время от времени перебрасываясь репликами. Главным развлечением для всей камеры был мой или Настин вызов «на ковер» к начальнику СИЗО Юмбрику. Это означало, что мы принесем в камеру хоть какие-нибудь новости, пусть даже это будет дезой, специально вброшенной. Тем не менее мы всегда обсуждали каждую реплику Юмбрика, и сокамерницы-«экономистки» честно пытались искать в них смысл. Чаще всего не находили.

Кормушка открылась как раз в тот момент, когда мы обсуждали, пришел ли в официальный выходной на работу Юмбрик. А если пришел — вызовет ли он кого-нибудь из нас. Поскольку в обязанности Юмбрика входили беседы с «политическими», вызывал он по какому-то собственному графику. Сходить к Юмбрику хотелось — именно от него мы два дня назад узнали, что Наташа Радина вышла из тюрьмы под подписку о невыезде, и хотелось подробностей. Словом, когда открылась кормушка, мы решили, что все-таки кто-то из нас пойдет к начальнику СИЗО.

Вместо этого мне было сказано: «С вещами на выход!»

У любого арестанта реплика «С вещами на выход!» вызывает тревогу. Поэтому, услышав команду, я вовсе не бросилась собирать вещи, а с деланым спокойствием отправилась курить на ступеньку под окошком. Зато девчонки все втроем кинулись собирать мои вещи. Стоя на ступеньке, я лишь просила:

— Продукты не кладите туда! Я их оставляю, — все-таки думалось о свободе.

— Не говори «оставляю»! — набросилась на меня суеверная Лена. — Говори «дарю»!

Девчонки в шесть рук собирали мой клетчатый базарный «кешер». Это был единственный вид сумок, которые допускались в тюрьму КГБ. К тому моменту, когда мой «кешер» был забит вещами и даже застегнут, в тюрьме воцарилась тишина. Девочки были уверены, что я выхожу на свободу. И мечтали каждая о своем.

— Съешь за меня мороженое! — просила Света, к тому времени отсидевшая в СИЗО уже десять месяцев.

— А за меня выпей виски! — говорила Лена.

— И позвони моему папе! — напоминала Настя номер его телефона.

Я обещала. За дверью было слышно шуршание пакетов, а потом вдруг раздался голос поэта и кандидата в президенты Владимира Некляева. Он что-то объяснял сокамерникам про тумбочку. Разобрать слова было невозможно. Но мы поняли: его освобождают! Значит, начинается большое освобождение, и меня уже точно не в другую камеру переводят, а выпускают из тюрьмы. Но поскольку доверия к гэбэшной публике не было, то на всякий случай решили: если меня все-таки освобождают, я должна греметь миской и кружкой. Девочки сообразят, что я сдаю посуду. Если же это перевод в другую камеру — тогда буду двигаться максимально тихо, и сокамерницы все поймут.

Когда спустя два часа меня наконец вызвали с вещами, я успела расцеловаться со всеми сокамерницами и храбро вышла из камеры. Мне почему-то казалось, что самое страшное уже позади. Я и предположить не могла, что оно только начинается.

Мне действительно велели сдать посуду и матрац с постельным бельем. Потом вертухай сказал: «Идем к лестнице, потом спускаемся вниз, только тихо, без митингов». Перед тем как спускаться с лестницы, я громко крикнула, обернувшись к двери родной десятой камеры: «Удачи всем!» Как оказалось позже, девочки мой крик не услышали. Зато муж, сидевший в соседней, одиннадцатой камере, — услышал.

Внизу, на первом этаже, последовал тотальный шмон. Розовую толстую тетрадь, которую мне передали, люди в масках тут же унесли «на экспертизу». А потом вернулись и сказали: тетрадь вынести не позволят. А там были всего лишь мелкие заметки, зарисовки забавных сцен в тюрьме и, конечно же, кулинарные рецепты. Пицца быстрой выпечки, пирожки с разнообразной начинкой, картошка с мясом в духовке, петух в вине. Лишь много позже я поняла, что название блюда «петух в вине» в тюрьме звучит двусмысленно.

Я кинулась спасать свои рецепты: «Послушайте, ну черт с вами, не отдавайте тетрадь, но хоть страницы с рецептами вырвите!» Вертухаи были непреклонны. А потом вдруг вернули всю тетрадь со словами: «Начальник разрешил». Значит, Юмбрик все-таки был на работе в субботний вечер.

После шмона меня завели в другую комнату, где некий молодой человек вручил мне постановление об изменении меры пресечения. Я читала и не верила своим глазам: речь шла не о подписке о невыезде, а о домашнем аресте. То, что я читала дальше, вообразить себе было трудно: «запрет на выход из жилища полностью; запрет телефонных переговоров, отправления корреспонденции или использования средств связи; запрет общаться с кем бы то ни было, кроме близких родственников; установление наблюдения за обвиняемой и охрана ее жилища». Все это делалось, как было написано, с целью изолировать меня от общества как особо опасную преступницу, но с маленьким ребенком в анамнезе.

Я поняла, что меня везут в другую тюрьму, с еще более строгим режимом. В родном СИЗО нам каждый день полагалась прогулка — теперь же свежий воздух исключался из моей жизни. Заключенный под стражу имеет право писать и получать письма в неограниченном количестве (ну и пусть наши письма не отправляли родственникам, а их письма не приносили нам, но формально мы имели на это право) — теперь я не могла писать письма. Что такое «установление наблюдения и охрана жилища», я вообще не поняла. Молодой гэбист объяснил: это значит, что отныне в моей квартире будут круглосуточно находиться сотрудники.

— Сотрудники чего? — спросила я.

— Ну-у… просто сотрудники.

— Тогда возвращайте меня в камеру! — заорала я. — Еще не хватало, чтобы мой ребенок оказался в запертой квартире с некими «сотрудниками»?!

— Да наши, наши сотрудники, КГБ, — испугался он. Похоже, сценарий возможного требования «верните меня в тюрьму» ими не рассматривался. — Они все адекватные, вы не беспокойтесь. Кстати, у вас компьютер дома есть?

— Вы идиот? — не выдержала я. — Откуда я могу знать, что есть и чего нет в моем доме, если вы его трижды обыскивали в мое отсутствие? Допускаю, что даже серебряных ложек там теперь нет.

Юноша набычился, но сдержался: ему по инструкции было положено соблюдать корректность.

— Будет произведен осмотр помещения, — важно произнес он.

Когда меня выводили из тюрьмы, откуда-то появился Юмбрик. Мы попрощались почти по-дружески. Наверное, в тюрьме действительно происходит деформация личности, если начальника СИЗО начинаешь воспринимать как подружку. Затем меня погрузили в микроавтобус, набитый кагэбэшниками. Я пыталась подсчитать их, но путалась, потому что никак не могла понять: зачем одну, пусть даже особо опасную преступницу, сопровождают то ли семь, то ли восемь гэбистов? Они сидели плотно и пытались завести светскую беседу. А двое угрюмо молчали. Именно эти двое должны были, как позже выяснилось, остаться в моей квартире ночью.

Разумеется, когда микроавтобус затормозил перед моим подъездом, мне не позволили оттуда выйти. Половина осталась охранять меня, еще несколько человек отправились заниматься рекогносцировкой местности, разведкой обстановки — в общем, той самой фигней, которой в основном и занимается белорусский КГБ. Говорят, правда, что в КГБ есть несколько наивных профессионалов, которые всерьез воюют с наркотрафиком и контрабандой. Но это — единицы на фоне многотысячной толпы паразитов, официально живущих за счет налогоплательщиков, а неофициально — за счет крышевания того самого наркотрафика и контрабанды. В собственной квартире во время долгого домашнего ареста я наверняка увижу и первых, и вторых, но вряд ли научусь их различать.

Потом, уже дома, я узнаю, что Владимир Некляев, шуршащий пакетами в тюремном коридоре до меня, тоже не был освобожден, а лишь отправлен под такой же домашний арест — с теми же правоограничениями. На все вопросы моих коллег своим источникам в спецслужбах, зачем это было нужно, те будут важно отвечать: «А чтобы Халип с Некляевым интервью не давали!» Ну разве же это профессионалы? Дети, ей-богу. Вот только — «дети карнавала», да еще и с ножичком в руке.

И с ними мне предстояло провести три с половиной месяца в одной квартире.

Ирина Халип, «Новая газета»